Домой с черного хода

.— Вот это все надо перепечатать, — сказал мне старенький бухгалтер Василий Иванович, устраивавший меня на новом месте. — У нас в подчинении — ну и обслуживаем мы их, конечно — восемь колхозов: Ждановский, Ворошиловский, Буденного… я там положил список. Все приказы, распоряжения, сообщения нужно отправлять им — каждому в двух копиях, директору и секретарю парторганизации. Переписка с Сельхозуправлением в Барнауле их не касается. На бухгалтерских документах я всегда делаю пометку — сколько копий. Разберетесь.

— А куда складывать наши копии?

— Какие еще наши?

— Ну, если мы кому-то пишем.

— Это еще зачем? Мы и так знаем, чего им там написали.

— Где мне брать бумагу… что б печатать? — спросила я.

— А это вам что, не бумага? — Он ткнул пальцем в стопку тетрадей. — Другой нет. И эту берегите. Придумайте, как прятать. Не то пацаны живо растащат. Опять же карандаши, резинки, перья — это все на вашей ответственности.

Каждую бумажонку приходилось перепечатывать минимум восемь раз — слишком бледны были копирки, слишком толсты и шершавы сероватые тетрадные листки, а приказы, распоряжения и постановления писали все, кому не лень:

старший агроном МТС отдавал распоряжения колхозным агрономам, зоотехник МТС приказывал колхозным зоотехникам, издавали приказы директор, заведующий мастерскими, главный бухгалтер, парторг… Даже Нюшкина мама — техничка Поля вознамерилась было призвать за что-то к ответу колхозных техничек, но на счастье, на нее прикрикнул недолюбливавший ее директор.

Я приходила к девяти утра и одновременно в кабинет директора вваливалась толпа людей в черных пропотевших и пропыленных рубахах и штанах, таких же черных кепках и кирзовых сапогах, бестолково орущих что-то и отчаянно матерящихся. Чтобы не слышать их, я Вытаскивала из тайника под дровами в углу тетрадки и начинала с грохотом печатать на своем «Ундервуде» нескончаемые распоряжения колхозам, носящим громкие имена. Время от времени дверь приоткрывалась, в каморку просовывалась очередная голова в черной кепке, с минуту наблюдала за мной, а затем недоуменно покачав головой исчезала. Часов в десять утра так называемая «пятиминутка» заканчивалась, и посетители высыпали во двор, рассаживались по газикам, тракторам, грузовикам и с фырканьем, тарахтением и проклятиями разъезжались,

Тогда появлялись новые посетителя — эти уже ко мне. Приходила техничка Поля с ворохом свежих сельских новостей,

— Директорова-то жена ку-ультурная, — говорила она, взмахивая пыльной тряпкой. — В тувалет идет шляпку надевает… Смеху!.. Я сама видела. Идет давеча по двору, шляпку рукой придерживает…

Или:

— Вчерась училкин, Марьи Петровнин, муж, надрался и за ней по огороду с колышком. И все матерком-матерком. Смеху… Думаю, забьет, не забьет? А он сам споткнулся и упал. Морду раскровянил. Смеху…

На мое счастье Полю не переносил директор и, если он еще задерживался у себя, тотчас заглядывал в комнату и сурово произносил:

— Не мешайте секретарю работать, Поля. Идите и убирайте бухгалтерскую. Там, наверное, с месяц не метено, я вчера заходил.

Поля, метнув на него гневный взгляд, удалялась, бормоча что-то под нос, но следом появлялась почтальон Варя с большой черной сумкой, набитой газетами, письмами, приказами, постановлениями и прочей почтой, которую ежедневно обрушивало на нас Сельхозуправление в Барнауле. Болезненная, худенькая девушка с большими глазами. Воспитывалась она у тетки в городе, кончила семилетку, поступила в магазин работать. Там ее поймал на обвесе контролер — «а обвес-то, верьте совести, Вера Константиновна, всего-то пятнадцать грамм был» — и она просидела год в лагере. Тем временем тетка умерла, и Варе пришлось вернуться в деревню к старой бабушке. Прижилась в деревне она плохо, главным образом — по словам всезнающей Поли — из-за того, что устроила прием соседкам на городской манер: «нарубила-нарубила свеклы, картошки, огурцов соленых ссыпала в миску, маслом полила и на стол… Прямо как свиньям… и еще каждому тарелку свою поставила, мол, брезгую, не желаю с вами из одной посудины есть…» У деревенских парней успеха она не имела и теперь пыталась снова перебраться в город. Опустошив тяжелую сумку, Варя садилась отдохнуть и принималась рассказывать с большими подробностями последний увиденный ею фильм.

— «Двух бойцов» смотрела, — говорила она, усаживаясь на подоконник, — Не особо достопримечательная постановка. Правда, жалостно. За душу трогает. Как запел «а до смерти четыре шага», все, почитай, завыли… А так, красоты мало.