Домой с черного хода

Около часа я прятала тетради, карандаш, резинку и гбто-вую продукцию в ящичек под охапкой дров и бежала на перерыв домой — с сердцем относительно легким, если Морька сидела в этот день на своей вышке в лесу и весьма тяжелым, если она находилась дома, — бежала на ходу соображая, чем бы ее умилостивить. Татуле, поскольку она должна была украсить собой концерт для Барнаульского начальства, был вручен ключ от клуба-церкви. Там был установлен рояль, привезенный родителями Андрея, и там она, освобожденная от работы в поле, проводила полдня, готовясь к этому концерту, а заодно и к экзаменам, которые должны были проходить в августе. Мама, Ника и Ира находились во власти Морьки и каждый раз, вспоминая ее тяжелый враждебный взгляд, устремленный на маму, сидевшую на завалинке с книжкой я замирала в страхе. Даша пыталась помочь мне найти другое обиталище, но пока что безуспешно. В поиски включилась и ее двоюродная сестра Василиса Дементьевна — круглолицая, дородная женщина с неторопливыми движениями и речью, словно выступившая из какой-то пьесы Островского, владелица просторного дома и роскошной бани с лежанкой в предбаннике, с вышорканными до белизны лавками. Самым замечательным в этой бане была печка, сложенная легендарным печником дядей Захаром, который, вернувшись с войны, починял старые печи, клал новые, учил немногих желающих своему ремеслу, но возбудил недобрые чувства у сельского пропойцы, который и «доказал» на него в район, сообщил что дядя. Захар побывал в окружении, какое-то время скрывался в заброшенной не то белорусской, не то латвийской деревушке, где жил в избе древнего старика, славившегося своим искусством класть печи и перенял у негр секреты ремесла. «Ну и что, что он был в окружении? — спросила я Василису Дементьевну, хвалившуюся своей баней. — Ведь он же потом пробрался к своим и воевал дальше». «Ну как же, — ответила она со снисходительной улыбкой, — мог там и с немцами снюхаться. Раз скрывался, значит что-то недоброе замышлял». В общем, дядю Захара схватили и увезли, и вернулся он из лагеря только прошлой весной, когда выпускать стали. Вернулся, но уже без руки — отморозил на лесоповале. И сразу же запил горькую, подружился с тем самым пьяницей, который донес на него и замерз вместе с ним на опушке леса, возвращаясь под праздник из соседней деревни. На счастье, печку в бане Василисы Дементьевны он сложил еще до лагеря и, когда в субботу вечером, заплатив предварительно по рублю с носа, я совала в крохотную топку щепочки и чурочки, набранные детьми возле столярки, обмазанная глиной печка сразу же начинала весело гудеть, а прозрачная вода во вмазанном чане, которую мы дружно натаскивали из колодца, быстро согревалась.

Василиса же Дементьевна взялась печь нам «за припек» хлеб из муки, выданной через несколько дней после приезда, чему я была несказанно рада, поскольку хлеб она пекла чудесный. Однако Даша, узнав о «припеке» всплеснула руками и с негодованием воскликнула:

— И как это совести у людей хватает? Такой ломоть отворачивать у детей. Одно слово, добытчикова жена.

Добытчиком величало мужа Василисы Дементьевны все село. В списках МТС он числился «агентом по снабжению». Невысокий, сухощавый, озабоченный мужичок с огромным обшарпанным портфелем, он постоянно ловил попутные машины и носился по всему району, добывая гвозди, шифер, запасные части для тракторов, что-то выменивал, что-то продавал. Дом у них был полная чаша, из которой путем обмена нарядных головных платков и прочих мелочей, привезенных по совету людей более практичных чем я, удавалось зачерпнуть кое-что и мне. Яйца, творог, молоко, еженедельная баня… вот только беда, предметы меновой торговля таяли с головокружительной быстротой, а платили мне в месяц всего 360 рублей, из которых сто пятьдесят я отдавала Морьке за квартиру.