Домой с черного хода

— А вы не тревожьтесь. Анисья — баба надежная. Даром деньги не берет. Сказала, что посадит в поезд, значит посадит. Сейчас уж, наверное, к Барнаулу подъезжают. А завтра Таня в Омске будет. Главное, чтобы чемодан не утащили, а так все обойдется. Не опасайтесь, Вера Константиновна. Не думайте. А ночь-то какая — тихая, да теплая. Надо быть, к дождю.

— Даша, — сказала я. — Мне как-то неловко — я вас Дашей зову, а вы ко мне по имени-отчеству обращаетесь. Зовите меня по имени.

— А мне так сподручней, — ответила она. — У всех ведь людей своя повадка — вы так, мы так. Если б, к примеру, вы меня Дарьей Григорьевной стали величать, я б подумала, что вы на меня в обиде за что-то. А назови я вас Верой, у меня и разговор дальше не пошел бы. Так что, не надо.

— Ну, не надо, так не надо, — сказала я. — Только знайте, Даша, что без вас мне здесь во много раз труднее было бы. И спасибо вам большое.

Мы замолчали. В темноте, сливаясь с ней, скользнула легкая фигура.

— Это ты, Марья, что ли? — окликнула ее Даша. — Откуда взялась?

— Я, — . ответил слабый надтреснутый голосок. — К Со-кошниковым иду. Бабушка у них помирает. Почитать просили.

— Управишься, приходи к нам гостевать. Мать порадуешь.

— Спасибо на добром слове. Приду обязательно.

Прошуршала сухая трава под ногой. Едва наметившаяся тень скрылась во мраке.

— Доброй души человек, — с чувством сказала Даша. — А, поди ж, послал ей Господь испытание великое.

— Какое, Даша? Кто она?

Даша помолчала, словно прикидывая стоит ли говорить, а когда заговорила голос ее сделался каким-то отрешенным, повествующим:

— Монашка она. Наша Игнатовская родня. Василисина сестра родная. Только из другого теста слеплена. Девчонкой еще все в храм Божий бегала, тогда еще не обезглавили его нехристи. На крылосе пела. Голосок звонкий такой, заливистый. Как раскулачивать стали, Дементий, отец их в город убег. Там его и кончили, неизвестно как. Мать руки на себя наложила. Василиса, Павел-брат и Иван от родителей отвратились, а Марья и Степан не захотели, их в Сибирь и погнали. Девка она на лицо славная была, ну, конечно, и надругались над ней. Один конвоир, другой, третий. Она на пересылке под поезд броситься хотела, но не дали ей, схватить успели, а потом священник наш, отец Федор, в пути повстречался и сказал ей: «Грех, говорит, задумала. Великий грех. Выброси мысль сию из головы. Коли посылает Господь испытание, прими его, говорит, и делами искупай грехи, которые за собой знаешь. А над жизнью своей человек не волен». В общем, забеременела она и уже в лагере родила дочку. Люди сказывали хорошая девчоночка была — глазки ясные, сама веселая, все прыгает да смеется. Только, замерзла она в лагере насмерть. При лагере том барак был специальный для ребят. Им две блатные заве-дывали. Только они больше по мужикам бегали, приварок себе обеспечивали, а дети сами по себе. Марья, как могла, этих блатных ублажала: стирала на них после смены, полы мыла, шила им, но они разве ж люди. Прибежала она как-то под вечер в барак — блатных, как водится, нет, а доченька ее ненаглядная — месяцев восемь ей уже было — лежит посиневшая и не дышит. Закричала Марья, прибежали блатные, прибежали другие матери — одна блатную насмерть табуреткой пришибла. Да ребят-то не воротишь. Ну, с того дня Марья наша совсем блаженненькой стала. Вернулись они в прошедшем году — и она, и Степан с семьей. Василисин мужик им все ж помог — Степана в столярную пристроил, может, видели высокий такой, молодой, а волосы, почитай, все седые, а Марью к бабке одной поместил, в соседней деревне, деньги за нее платит, а Марья Богу молится и людям помогает. Она теперь вроде попа стала. Молитвы всякие знает — и ребеночка знает как окрестить, и о здравие помолиться и за упокой. Священное писание Людям читает. Они у бабки этой в избе и собираются. Петь других научила. Так сладостно поют… Я сама хожу, когда время выберу. Помолишься и жить вроде бы легче станет.

Она умолкла. Молчала и я. Что-то непонятное и страшное коснулось сердца, и оно испуганно сжалось, ожидая удара.

— Даша, — оказала я наконец. — Но почему это?.. Я не понимаю… Почему вдруг Марью в лагерь забрали, если она ничего не сделала? Кто они такие, эти блатные? Почему там такой ужас? Скажите мне, Даша…

— Ничего я вам на скажу, Вера Константиновна, — непривычно суровым голосом ответила мне Даша, — Не скажу, потому что не знаю. И никто не знает. Бесово наваждение. Зло разгулялось, веселится. Вот, что это такое. А вы молитесь, чтобы оно вас не заприметило. Может и минует, краем обойдет. И не сказывайте никому, что я вам тут нарассказала. Обеим нам худо будет, коли узнают.

Гармошка на пятачке стихла, послышался визг и топот бегущих ног…

— Пойду я, — сказала Даша. — И вы спать ступайте, Вера Константиновна. А то Морька вот-вот вернется. — Она сделала несколько шагов в темноту и вдруг вернулась.