Домой с черного хода

В село в преддверье уборки урожая съезжались помощники: комбайнеры из Краснодара, шоферы из Москвы; неподалеку в палатках расположилась лагерем воинская часть, отвлекшая на какое-то время внимание Морьки от нас. Комбайнеры каждое утро приходили жаловаться на то, что им нечего есть и просили меня отправить телеграмму самому Хрущеву, Московские шоферы приехали с «дядькой» — пожилым лысым человечком, который быстро завязал дружбу с Василисиным супругом и начал скупать в магазине соль, а по избам деревянные бочки и укроп. Приближалась грибная пора, и он, по-видимому, готовился солить рыжики и грузди в количествах, о каких в деревне до той поры и не помышляли. По вечерам постоянно вспыхивали драки. Комбайнеры дрались с солдатами, местные парни с московскими шоферами. В воскресенье, после того как в магазине долго продавали в разлив водку, какого-то парня, бережно несшего в объятиях графин, совершенно неправдоподобных размеров, кто-то толкнул. Графин выскользнул из рук и разбился вдребезги, после чего на площади перед нашим домом закипела драка. В разгар ее солдат, сидевший за рулем грузовика, направил машину в гущу дерущихся. В результате двое были убиты, несколько человек покалечено. На утро из района приехал прокурор, молодой и заносчивый. Он вел опрос свидетелей, сидя на крыльце, куда выходило окно, рядом с которым стоял мой стол и некоторые его вопросы поражали меня своей какой-то дремучестыо и, на мой взгляд, абсолютной недопустимостью. Жизнь показывала новые свои стороны, все более непонятные и пугающие.

Наконец, пришла телеграмма от Татули. Ее встретили и приютили наши добрые знакомые, уехавшие из Тяньцзина в Советский Союз еще в 1944 году, по причине мне неизвестной оказавшиеся вскоре на севере в городе с экзотическим названием Сыктывкар, но сейчас снова вернувшиеся в родной Омск. Татуля выдержала экзамен и поступила в музыкальный техникум; ей очень нравится преподаватель, к которому она попала, она скучает без нас и за нас беспокоится. В тот же день пришло письмо из Хакасской автономной области от Лидии Николаевны, с которой мы обменялись адресами на Отпоре. Его — вскрытое и смятое — вручила мне почтальонка Варя, недовольно заметив при этом:

— Что это ваши знакомые так непонятно пишут, Вера Константиновна? Мы с Полей читали-читали вчера вечером, ничего разобрать не могли.

— Зачем же вы. Варя, читаете мои письма? Разве это разрешается?

— Дак, интересно ж! Вон сколько понаписали…

Лидия Николаевна действительно понаписала много. Оказалось, что по началу ее определили учеником токаря. «Ходила в чьем-то замасленном черном и грязном комбинезоне с замотанной головой — ну, вы, наверное видали такие женские фигуры на линии железной дороги — каждый раз беря инструмент в руки, я прощалась с жизнью. Но потом мне повезло — главный бухгалтер МТС скрылся, прихватив с собой изрядную сумму денег, начальство в бешенстве раскидало большинство потерявших бдительность бухгалтеров, а меня — несмотря на все мои протесты и уверения, что я понятия не имею о том, что такое бухгалтерия — срочно перекинули на работу туда. От ужаса и старанья я вмиг научилась складывать на счетах длиннейшие колонки цифр и даже вписывать результат в соответствующую графу какой-то ведомости и вообще пришлась в бухгалтерии ко двору. И сразу же просветлел быт — мы получили отдельную избушку! Представляете какой восторг! До этого мы жили в школе, семнадцать человек в одной комнате, правда большой. Кроме того, я даю уроки музыки трем детям (пианино пригодилось) — за картошку, яйца, молоко и прочие столь необходимые продукты. А у мальчиков моих появились приятели. Мать их ссыльная (почему — не знаю), она русская, а отец (он умер в пути) был латышом. Она тоже что-то делает в конторе и учит меня жить. Очень-очень милая. И мальчики хорошие и прекрасно говорят по-русски. Я ужасно рада, что они подружились. Иногда просто физически не могу слушать местный жаргон — этот исковерканный безобразный русский язык. В общем, все бы ничего, но меня грозятся послать зимой учиться на курсы бухгалтеров, а я… но вы сами понимаете…»

Да, я понимала и очень сочувствовала, а в душе не могла не позавидовать — у нее уже отдельная избушка! Подумать только.

Наконец, директор вернулся. Вернулся — со слов всезнающей Поли — один. Жена не захотела жить в деревне еще два года, а ему из Солоновки раньше не выбраться. К концу дня, когда схлынули посетители и в кабинете водворилась тишина, я, с трудом преодолев смущение от того, что мне приходится обращаться с просьбой в минуту, когда ему явно не до меня, и страх при мысли, что он откажет и что тогда? — я вошла в комнату. Директор сидел, крепко обхватив руками голову, уставившись в окно.

— Валерий Федорович, — робко окликнула его я.

— А? Что? — встрепенулся он. — Приехал кто-нибудь?

— Нет, я… мне нужно поговорить с вами по личному делу… но если сейчас вам некогда, я…

— Нет, отчего же, говорите.

Запинаясь и глотая слова, я рассказана ему о Морьке, об освобождающейся, — как я слышала, — избушке механика Шелупаева и попросила предоставить ее мне.