Домовой

Чтобы отвлечься от грустных мыслей о грядущей финансовой катастрофе, я взялась учить Машку новым рецептам, благо с прошлого года травы еще оставались. Выкидывать их было жалко, а применять по назначению уже нельзя — выдохлись, так что они отлично сгодились в качестве подопытных.

— А у нас ничего еще не взошло, — заметив рассаду, посетовала девчонка. — Бабка в этом году поздно посадила, забыла совсем, да и старая уже — ни согнуться, ни разогнуться.

— А копать как? — спросила я. На что девица беспечно пожала плечами:

— А нам дядь Петя помогает, у него мотоблок есть! А картошку я сама сажу, много!

Да уж. Картошки у них действительно было «много» — Маня натура увлекающаяся и в прошлом году весь огород ей засеяла. Бабка, помнится, так орала… Пришлось грядки для всего остального за огородом выкапывать — благо склон к реке на этом берегу пологий.

Я неожиданно подумала, что будет с девчонкой, если бабка ее помрет? Человеческий век недолог, а у Машки — ветер в голове. Пропадет без присмотра. Бабка хоть и ругается, но за ней бдит, и дело находит, научила ее всему… Соседи, положим, ее с детства знают и не тронут, а ну как кто приезжий? Вроде того же писателя?

— Ой, а это что? — ворвалась в мои сумрачные размышления Маня. Я проследила за ее азартно разгоревшимся взглядом и вздрогнула: из-под кровати в моей спальне высовывалась любопытная кунья мордашка.

— Воротник, — с обещанием в голосе ответила я. Куница пронзительно заверещала и скрылась в дырке в полу — туда вечно кот уходил, в подполе мышей гонять. Не то чтобы у меня они водились, но это, видимо, неистребимая кошачья привычка. Как у собак — за ухом чесать. Или метки оставлять.

Прежде, чем я успела что-то сказать, Машка бросила травы и ринулась за куницей — хлопнула крышка подпола, раздалось маньяческое воркование, приглушенное толстыми досками и все стихло. Заинтригованная, я заглянула в черную дыру подпола:

— Ма-ань? Ты как?

— Нету, — сообщила она из темноты.

— Чего нету?

— Ничего, — печально оповестила девица, выбираясь наружу. — Сбёгла! Через дырку!

Порадовавшись за них обоих, я вернулась к столу, но медитативный настрой уже был сбит. Отправив девчонку домой, я задумчиво покосилась в окно — к вечеру распогодилось, солнышко ощутимо пригревало — и, набросив куртку выбралась на крыльцо. Вечера в деревне я любила особенно. Не знаю, было что-то в окружающих звуках… Мычание сытых коров, собачья перекличка, запах печного дыма и позднего ужина, свежего молока. Окончание очередного, годами не меняющегося, трудового дня, усталое удовольствие от возможности выбраться на крылечко и почесать языки с соседкой — так толком и не объяснишь.

Поэтому Гришкин уазик я заметила сразу — тот берег с моего крыльца было хорошо видно, особенно пока листья на деревьях не распустились. Но вставать, идти куда-то было так лень, что я только проследила за ним взглядом и решила отложить все вопросы до завтра. Спустя несколько минут после Гришки раздался звук еще одного двигателя, тоже знакомого — по улице покатил уазик участкового. Остановился возле дома, хлопнула дверь, затем, неожиданно, вторая. Я с недоумением, переросшим в горькое на вкус осознание, смотрела, как он открывает и помогает выбраться из машины какой-то женщине. Молодая, судя по легким движениям (лиц, понятное дело, видно не было), могла бы и сама выйти. Но нет. Продолжая держать ее за руку, он проводил ее в дом и вышел, чтобы закрыть машину. Дорого бы я дала, чтобы учуять в этот момент его запах. Запаху я доверяла больше, чем глазам.

Он скрылся в доме, а я поняла, что всякое удовольствие от сидения на крыльце у меня пропало. Пропади оно пропадом, ну что мне до него? Порадоваться надо за человека — сколько он уже один?

Но радоваться мне сегодня не хотелось. Я не ревновала — ну, по крайней мере не настолько сильно — просто пока он был одинок казалось, что и мое одиночество — вполне нормально. А теперь я как рак-отшельник, сижу на своей горе… Скоро местную молодежь будут приводить к моему забору и тыкать пальцем: смотри, до чего ведьминские дела доводят! Мужика, и того удержать не смогла…

Сидеть в доме тоже отчего-то было невыносимо. Я снова вышла на улицу, обогнула дом и направилась к лесу, но на знакомой поляне не остановилась, ушла дальше, глубже и глубже, быстрее и быстрее. Солнце светило в спину — все ниже и ниже, в лесу становилось все темнее, но я не останавливалась, наоборот — почти бежала, не замечая, что ветки хлещут по лицу. Когда человеческие глаза совсем перестали видеть, я перестроила их, пригнулась к земле, а затем и вовсе побежала на четырех — сама не понимая, кто я теперь, человек или волк? Душа во мне была волчья и я слишком давно не выпускала ее на волю. Пришло время, когда она сама решила выбраться наружу, завладев разумом, воспользовалась лазейкой человеческих эмоций, секундного желания скрыться, исчезнуть из мира.

И я перестала существовать. Не было больше Алисы-человека, не было больше оборотня. Был зверь, и память у него была звериная.