Дон-Кихот Ламанчский. Часть 1

Едва лишь бѣдный цирюльникъ приблизился въ Донъ-Кихоту, какъ послѣдній, не сказавъ ему ни слова, кинулся на него во вою россинантовскую прыть, намѣреваясь, во мгновеніе ока, проколоть его насквозь. Готовясь, однако, встрѣтиться съ нимъ грудь съ грудью; онъ нисколько, впрочемъ, не замедляя стремительности своего порыва, закричалъ цирюльнику: «обороняйся презрѣнная тварь, или отдай безъ боя то, что должно быть моимъ.» Несчастный противникъ его, очутившись нежданно, негаданно, лицомъ къ лицу съ стремившимся на него вооруженнымъ привидѣніемъ, чтобы избавиться отъ опасности, поспѣшно соскочилъ съ своего осла, и быстрѣе лани пустился улепетывать черезъ поле; и долго, долго бѣжалъ онъ такъ, что кажется самый вѣтеръ не могъ бы настичь его. Кинулъ онъ и тазъ свой, и все чего ни требовалъ отъ него Донъ-Кихотъ, который улыбнувшись сказалъ, что невѣрный этотъ какъ видно не дуракъ, потому что поступилъ подобно бобру, откусывающему собственными зубами, и бросающему въ добычу охотникамъ то, на что природный инстинктъ указываетъ ему, какъ на предметъ, за которымъ гонятся охотники.

Донъ-Кихотъ приказалъ Санчо подобрать шлемъ, и оруженосецъ, взвѣсивъ его въ рукѣ, воскликнулъ: «клянусь Богомъ, тазикъ ничего себѣ, и стоитъ піастра, какъ мараведиса»; съ послѣднимъ словомъ онъ передалъ тазъ своему господину, который надѣлъ его сейчасъ-же себѣ на голову. Долго однако ворочалъ онъ его во всѣ стороны, отыскивая застежки, но какъ таковыхъ не оказалось, то потерявъ, наконецъ терпѣніе, онъ промолвилъ: «нужно думать, что у невѣрнаго, по мѣркѣ котораго выкованъ этотъ знаменитый шлемъ, голова была не маленькая; но хуже всего то, что отъ этого шлема осталась только одна половина.»

Санчо не могъ не расхохотаться, услышавъ, что господинъ его называетъ шлемомъ цирюльничій тазъ, но вспомнивъ, что Донъ-Кихотъ не всегда бываетъ охотникъ до смѣху, остановился.

— Чему ты смѣешься? спросилъ Донъ-Кихотъ.

— Смѣшно мнѣ, право, отвѣчалъ Санчо, когда подумаю я, какую ужасную голову долженъ былъ имѣть первый владѣтель этого шлема, похожаго за цирюльничій тазъ, какъ муха на муху.

— Знаешь-ли, Санчо, сказалъ Донъ-Кихотъ; мнѣ кажется, что этотъ славный, очарованный шлемъ попалъ случайно въ руки невѣжды, который не могъ оцѣнить его, и видя только, что онъ золотой, превратилъ половину его въ деньги; такимъ образомъ, шлемъ этотъ дѣйствительно сталъ похожъ на тазъ. Но пусть онъ остается какимъ онъ есть: меня, знающаго ему цѣну, мало безпокоитъ эта перемѣна. Къ тому же, въ первой деревнѣ, въ которой я встрѣчу кузнеца, я его передѣлаю такъ, что онъ не уступитъ шлему выковываемому богомъ наковаленъ богу брани. Покамѣстъ же лучше что-нибудь, чѣмъ ничего. Къ тому же онъ можетъ и теперь служить мнѣ надежной защитой отъ каменьевъ.

— Если только не станутъ швырять ихъ градомъ, вамъ въ той битвѣ двухъ великихъ армій, въ которой вамъ выбили почти всѣ зубы и разбили стклянку съ вашимъ чудеснымъ бальзамомъ, отъ котораго меня чуть было не вырвало всѣми моими внутренностями?

— Я не слишкомъ жалѣю о немъ, отвѣтилъ рыцарь, потому-что очень хорошо помню его рецептъ.

— Я тоже очень хорошо помню его, добавилъ Санчо; только провались я на этомъ мѣстѣ, если когда-нибудь дотронусь до него. Да, правду сказать, я и не думаю, чтобы онъ мнѣ понадобился когда-нибудь; потому что, отнынѣ я намѣренъ всѣми силами пяти своихъ чувствъ стараться никого не ранить и никѣмъ не быть раненымъ; и если за что не ручаюсь, такъ развѣ за то только, чтобы не сыграли со иной опять какой-нибудь штуки на проклятомъ одѣялѣ, потому что это такого рода несчастіе, котораго ничѣмъ не отведешь; и ужь если наткнешься на него, то остается только вздохнуть, пожать плечами и, закрывши глаза, пойти туда, куда поведетъ судьба.

— Санчо, ты плохой христіанинъ, замѣтилъ ему Донъ-Кихотъ, потому что не забываешь и не прощаешь никакихъ обидъ. Другъ мой! благородному, прощающему сердцу неприлично даже вспоминать о подобныхъ пустякахъ. Скажи мнѣ: какую ногу отшибли, какое ребро или какую голову переломили тебѣ, чтобы такъ упорно помнить объ этой глупой шуткѣ? Ужели ты, до сихъ поръ, не можешь понять, что это была не болѣе какъ шутка? Да если бы это было что-нибудь серьозное, то неужели ты думаешь, что я оставилъ бы это безъ отмщенія, что я не вернулся бы назадъ, и не произвелъ тамъ большаго разрушенія, чѣмъ греки въ Троѣ, мстя за Елену, которая, кстати сказать, — живи въ наше время, или Дульцинея въ ея — никогда не пріобрѣла бы своей красотой такой всесвѣтной извѣстности. — Съ послѣднимъ словомъ онъ глубоко и протяжно вздохнулъ.