Дон-Кихот Ламанчский. Часть 1

Съ такимъ же вопросомъ, какъ къ первому, обратился Донъ-Кихотъ въ другому арестанту, задумчивому и грустному, который не отвѣтилъ ему ни слова; но первый поспѣшилъ отвѣтить за втораго. — Этотъ господинъ, сказалъ онъ, отправляется въ каторгу въ качествѣ канарейки, или другими словами, пѣсенника и музыканта.

— Какъ такъ? воскликнулъ Донъ-Кихотъ, развѣ пѣсенниковъ и музыкантовъ тоже отправляютъ на галеры?

— Какъ же, господинъ, отправляютъ, отвѣчалъ арестантъ; и доложу вамъ, что ничего нѣтъ хуже, какъ распѣвать въ тискахъ.

— Напротивъ, сказалъ Донъ-Кихотъ, у насъ даже есть пословица; что — пѣвецъ пускай горюетъ, онъ пѣснью горе очаруетъ.

— Ну, а у насъ, господинъ мой, отвѣчалъ арестантъ, это происходитъ совсѣмъ навыворотъ; у насъ — какъ запоешь, такъ на всю жизнь бѣду наживешь.

— Ничего не понимаю, отвѣтилъ Донъ-Кихотъ; но одинъ изъ конвойныхъ, вмѣшавшись въ разговоръ, вывелъ Донъ-Кихота изъ недоумѣнія. «Господинъ рыцарь,» сказалъ онъ; «у этихъ негодяевъ пѣть въ тискахъ», значитъ — отвѣчать подъ пыткой. Этого пройдоху тоже пытали, и тамъ онъ сознался, что промышлялъ кражей скота; его присудили на шесть лѣтъ на галеры, да для начала отодрали плетьми; штукъ двѣсти ихъ, я полагаю, приходится ему, теперь, нести на своихъ плечахъ. Онъ, какъ видите, идетъ пригорюнясь и словно стыдясь, и все онъ такой не веселый у насъ, потому что товарищи куда какъ не долюбливаютъ его, и то и дѣло колятъ ему глаза тѣмъ, что не хватило у него духа вынести пытку, и не выдать себя. У этой братіи есть такая поговорка, что въ да и въ нѣтъ, все одинъ слогъ; и что вору выгоднѣе держать жизнь или смерть свою на своемъ языкѣ, чѣмъ на языкѣ своихъ свидѣтелей и судій, и право, ваша милость, разсуждаютъ то они, какъ я полагаю, въ этомъ отношеніи, не глупо.

— И я тоже полагаю, отвѣчалъ Донъ-Кихотъ, спрашивая вмѣстѣ съ тѣмъ третьяго арестанта, о томъ же, о чемъ онъ спрашивалъ двухъ первыхъ. Этотъ бойко отвѣтилъ ему: «я отправляюсь сослужить службу матушкѣ каторгѣ за десять золотыхъ.»

— Я охотно далъ бы десять другихъ, чтобы избавить тебя отъ этой матушки, сказалъ Донъ-Кихотъ.

— Ну, теперь, господинъ мой, отвѣчалъ каторжникъ, готовность ваша похожа на полный деньгами карманъ среди моря, когда приходится пропадать съ голоду, потому что ничего тамъ на эти деньги не купишь; что бы вамъ раньше сунуться съ вашими золотыми, тогда бы я зналъ ужъ какъ распорядиться и деньгой и языкомъ моего стряпчаго; гулялъ бы я себѣ, теперь, на волѣ, по какой-нибудь Закодоверской площади, въ Толедо, и не зналъ бы, не вѣдалъ, что это за большія дороги такія, по которымъ прогуливаютъ насъ съ цѣпью на шеѣ, какъ собакъ съ ошейниками. Но велимъ Господь, потерпи человѣче, и вотъ, ваша милость, конецъ всей нашей рѣчи.

Донъ-Кихотъ обратился къ четвертому каторжнику, почтеннаго вида, съ сѣдой бородой, покрывавшей всю его грудь. На вопросъ Донъ-Кихота, за что ссылаютъ его? онъ вмѣсто отвѣта, принялся рыдать, но слѣдовавшій за нимъ арестантъ поспѣшилъ отвѣтить за него: «этотъ почтенный бородачъ, говорилъ онъ, ссылается на четыре года на галеры послѣ важнаго шествія, въ пышнѣйшихъ одеждахъ, верхомъ, по городскимъ улицамъ.»

— Не значитъ ли это, мой милый, перебилъ его Санчо, что онъ уплатилъ порядочный штрафъ и былъ выставленъ на лобномъ мѣстѣ.

— Оно самое и есть, отвѣчалъ каторжникъ, а пропутешествовалъ онъ на это мѣсто за то, что былъ, тамъ сказать, маклеромъ чужихъ ушей и даже цѣлыхъ тѣлесъ, то есть состоялъ по особымъ порученіямъ по части любовной, ну да къ тому къ еще чуточку и колдунъ онъ.