Дон-Кихот Ламанчский. Часть 2

Переходившее отъ отца въ сыну преданіе говоритъ, что дружба осла и Россинанта, этихъ двухъ миролюбивѣйшихъ въ мірѣ животныхъ, была такъ искренна, что авторъ исторіи Донъ-Кихота посвятилъ нѣсколько главъ исключительно этой животной пріязни. Впослѣдствіи онъ сократилъ ихъ, желая соблюсти въ своемъ трудѣ достоинство, подобающее столь героической исторіи, какъ исторія нашего рыцаря. Тѣмъ не менѣе, по временамъ, онъ забывается и пишетъ, напримѣръ, что когда животныя наши сходились вмѣстѣ, они тотчасъ же спѣшили почесаться другъ о друга, и когда имъ, наконецъ, надоѣдали эти взаимно оказываемыя другъ другу услуги, тогда Россинантъ склонялъ на шею осла свою морду, выходившую изъ-за первой на поларшина, послѣ чего оба, потупивъ взоры долу, готовы были пребывать въ такомъ положеніи по крайней мѣрѣ сутокъ трое, еслибъ не выводили ихъ изъ этого сладостнаго усыпленія люди или голодъ. Авторъ не побоялся уподобить эту дружбу дружбѣ Низуса и Еураліи, и даже Ореста и Пилада — сравненіе, показывающее какъ высоко чтилъ онъ дружбу осла съ Россинантомъ. Быть можетъ, впрочемъ, онъ хотѣлъ воспользоваться случаемъ, чтобы напомнить людямъ о томъ, какъ легко они измѣняютъ дружбѣ, которой пребываютъ вѣрными даже животныя.

И да не укорятъ автора за его сравненіе; въ оправданіе его я укажу на всѣми прославляемую вѣрность собаки, предусмотрительность муравья, бдительность журавля, благоразуміе слона и прямодушіе лошади, которыя ставятся въ примѣръ самимъ людямъ. — Едва лишь наши искатели приключеній заснули, Санчо на находившейся близъ него колодѣ, а Донъ-Кихотъ подъ зеленью могучаго дуба, какъ послѣдній былъ пробужденъ поднявшимся позади его шумомъ. Желая узнать, что это такое, онъ привсталъ и услышалъ вблизи разговоръ двухъ мужчинъ. «Другъ мой!» говорилъ одинъ изъ нихъ, «слѣзай-ка поскорѣй съ коня и разнуздай нашихъ лошадей; онѣ найдутъ здѣсь свѣжую траву, а я — тишину и уединеніе, способныя питать мои влюбленныя мечты».

Сказавъ это, онъ соскочилъ съ сѣдла, и ложась за траву застучалъ своимъ оружіемъ. Донъ-Кихоту стало ясно теперь, что вблизи его находится другой рыцарь. Ни мало не медля, онъ толкнулъ Санчо, и не безъ труда разбудивъ его, тихо сказалъ ему: «другъ мой! мы стоимъ лицомъ къ лицу съ новымъ приключеніемъ.

— Дай только Богъ, чтобы съ какимъ-нибудь путнымъ, отвѣчалъ Санчо, но, скажите за милость, гдѣ же это приключеніе.

— Гдѣ? оглянись вокругъ, и ты увидишь рыцаря, и какъ кажется, чѣмъ то сильно опечаленнаго. Онъ такъ тяжело опустился на землю, что застучалъ своимъ оружіемъ.

— Все же таки я не вижу этого приключенія, повторилъ Санчо.

— Да вѣдь я не говорю приключеніе, говорю только, что вы на дорогѣ къ нему. Но чу! рыцарь кажется настраиваетъ арфу, и судя потому, какъ онъ откашливается, нужно думать, что онъ собирается пѣть.

— Вы правы, воскликнулъ Санчо; по всему видно, что это долженъ быть влюбленный рыцарь.

— Санчо! неужели ты думаешь, что есть не влюбленные рыцари; всякій рыцарь непремѣнно влюбленъ, отвѣтилъ Донъ-Кихотъ. Но послушаемъ его, въ своей пѣснѣ, онъ вѣроятно откроетъ какъ свои тайны, ибо отъ избытка сердца глаголятъ уста.

Санчо собирался что-то отвѣтить, но незнакомый рыцарь перебилъ его, запѣвъ, не особенно хорошимъ, не особенно дурнымъ голосомъ, слѣдующую пѣснь:

О, моя дама! Ваша воля
Пусть мнѣ назначитъ путь, и я
Пойду по немъ не уклоняясь.
Когда вамъ жизнь моя нужна,
Скажите, — и погибну я.
И если только вы хотите,
Чтобъ о моей кончинѣ слухъ
Путями новыми достигъ васъ,
То вѣрьте мнѣ, что передастъ
Вамъ эту вѣсть сама любовь.
Послушный вашимъ повелѣньямъ
Противорѣчащимъ, и я,
Любви всецѣло покоряясь,
Какъ камень твердъ, какъ воскъ сталъ мягокъ.
Но твердое, иль мягкое,
Вамъ это сердце, все равно,
Принадлежитъ. Возьмите жъ, рвите
Его, иль вырѣжьте на немъ
Что вамъ угодно — я клянусь
Запечатлѣть на немъ — на вѣки образъ вашъ.

Съ послѣднимъ словомъ рыцарь тяжело вздохнулъ и затѣмъ уныло воскликнулъ: «о, прекраснѣйшая и неблагодарнѣйшая изъ женщинъ, блистающая Кассильда Вандалійская! Неблагодарная! За что ты осудила твоего рыцаря на вѣчныя странствованія и тягостные труды? Недовольно ли того, что мое мужество и моя рука заставили всѣхъ наварскихъ, леонскихъ, андалузскихъ, кастильскихъ и наконецъ ламанчскихъ рыцарей признать тебя первой красавицей въ мірѣ.

— Ламанчскихъ? — не думаю, проговорилъ Донъ-Кихотъ. Я самъ ламанчскій рыцарь, но никогда не признавалъ и не признаю ничего столь оскорбительнаго для Дульцинеи. Санчо! продолжалъ онъ, этотъ рыцарь что-то завирается, но послушаемъ, что будетъ дальше.