Don't cry mercy (СИ)

Он вдыхает и давится воздухом. Резко зажмуривается и врезается лопатками в стену. Прислушивается, пытаясь разобрать что-то за судорожным громким звуком своего собственного испуганного сердца.

Но ничего не слышно.

Глаза открывать не хочется.

До невозможности хочется открыть глаза.

Он сжимает ладони в кулаки, пытается отрезвить себя, тыкая короткими ногтями в мягкую плоть ладоней. И набирается смелости.

Всё-таки набирается смелости.

Перед глазами коридор. Пустой. Первоначальный.

Стайлз быстро оглядывается, делает несколько шагов в сторону от поворота и угла. А затем медленно съезжает по стене на пол. Подтаскивает к себе колени.

Взгляд плывёт и мутнеет. Попытки сконцентрироваться на часах на потолке ничего не дают, но ему кажется, что время там так и не изменилось. Становится страшно и холодно. Он обнимает себя руками.

Уверенность в том, что пройденные коридоры не могли привести его к изначальной точке отсчёта, железная. Неоспоримая.

Он опять застрял в своём очередном дрянном сне. Он опять не знает как выбраться. Как понять, что уже выбрался.

Попытки собрать себя в кучу ни к чему не приводят. Руки становятся слишком тяжёлыми, чтобы отлипнуть от прижатых к груди коленей и утереть слёзы. Стайлз сглатывает ком в горле и опускает голову. Роняет её, теряет. Также как потерял всё, что у него было…

Плечи дрожат, зубы тоже. Не от страха. От переполненности. От…

Эмоциональное перегорание.

Эти нужные/нудные термины…

Его нить накаливания порвана. Связь с подачей энергии и сил не восстановить.

Стайлз всхлипывает. Он хочет к матери. Хочет к матери и к отцу.

Он хочет вернуться в то время, когда не нужно было заботиться обо всех этих сложных вещах, о правильно и неправильно, об отношениях с людьми, об ответственности…

Он хочет стать маленьким. Хочет вернуть своё детство.

До того как отец начал пить, чтобы заглушить душевную агонию от потери, а мать иногда забывала как его зовут.

Он хочет ворваться во входную дверь своего дома. Хочет тут же почувствовать запах свежего пирога со сливами, который мама любила готовить по воскресеньям.

Он хочет вбежать в кухню и броситься к ней в объятья. Хочет почувствовать её руки на своих волосах, и губы, что сцеловывают с его щёк соль и горечь из-за боли.

Он хочет рассказать ей всё. От начала до конца.

Хочет сказать о том, как они со Скоттом раздразнили большую собаку, что была на привязи. Хочет рассказать, что цепь оказалась длиннее, чем они думали. Хочет рассказать, что убегая, он споткнулся и кубарем выкатился на тротуар.

Он хочет, чтобы она улыбнулась. Тепло и ласково. Чтобы сказала, что это научит его больше не дразнить собак, не проверив насколько коротка цепь.

Он хочет, чтобы его усадили на столешницу и обработали коленку. Чтобы наклеили пластырь. Цветной, с картинками.

Он хочет, чтобы, когда мама спросит, есть ли ещё что-нибудь, что он может ей рассказать, он мог ответить нет…

Потому что оборотней — нет.

Потому что недопонимая — нет.

Предательства — нет.

Сложных ситуаций — нет.

Потерь — нет.

И ошибок — нет.

Ответственности — нет.

И желания сдохнуть, потому что, Господи, Боже, блять, мой отец мёртв, а мой бывший парень, — которого я, похоже, всё ещё что-то там — неизвестно где, и это ещё беря во внимание то, что я тоже неизвестно где, а тот парень — да-да, тот бывший, чья семья сгорела, кстати, — был превращён в живой факел, духом, который поселился в моём теле, потому что я это позволил, после того как мой отец погиб, но никто его не спас, и я обвинил в этом того, кто был ближе, кто попался под руку, блять — нет.

Потому что ему семь. Он слизывает с пальцев сладкий сок от пирога и болтает ногами, сидя на слишком высоком стуле на кухне. На его коленке пластырь, а глаза постоянно бегают к часам на стене, отсчитывая время до прихода папы.

Потому что ему было семь… И у него была мать… И был отец… Не было ошибок и ответственности… Не было сложностей…

Потому что сейчас ему не семь.

У него нет отца и матери, но они есть в его сердце.

У него куча косяков за спиной и ещё больший груз ответственности. Так называемый ёбаный крест.

А он всё ещё посреди коридора. Правда, слёзы…

Кончились.

Шмыгнув носом, Стайлз поднимает голову и утирает глаза рукавом рубашки. Довольно скоро поднимается.

Ладно. Окей. Он выберется из этого дерьма. Выберется и позволит себе, наконец, сдохнуть. Получит, наконец, такую желанную толику заслуженного спокойствия.

Стянув клетчатую рубашку, он повязывает её на поясе и глубоко вдыхает. Выдыхает. Несколько десятков раз.

Он дышит.

Он убеждает себя, что «нереально». Что, если сдохнет, то и ладно. С кем не бывает.

Он убеждает себя, что не боится. Потому что видел многое, испытывал многое и боль… Да, это нестерпимо и невыносимо. Но это уже не то чем его можно напугать или удивить.

Он убеждает себя, что если выкарабкается, то это не страшно… Он убеждает себя, что не нужно бояться исправлять всё до конца. Что не нужно бояться возможных долгих разговоров, возможных выяснений отношений.

Не нужно бояться просить прощения. Даже если тебе не поверят, — ни в тебя, ни в твою искренность — не нужно бояться.