Донецкое море. История одной семьи

Все привычно уткнулись в свои телефоны – и пациенты, и медперсонал. Смотрели новости, переписывались с родными. Только Игорь Шиманский, который попал под обстрел впервые в жизни, не мог ни на чем сосредоточиться. Его посадили в углу, у старого советского стола-книжки, налили чай и развлекали разговорами. Антонина Николаевна – старенькая, маленькая, худая, почти прозрачная медсестра – трогательно суетилась рядом с ним, предлагая то успокоительное, то бублики, то измерить давление. Игорю было неудобно, неловко, он криво улыбался, старался шутить, но скрыть свой страх никак не мог.

– Да вообще мы зря сюда спустились! – задорно продолжала Маша. – Далеко же кроют. Не достают сегодня до нас немцы! Позавтракали, наверное, плохо.

– Маша! – укоризненно посмотрела на нее Антонина Николаевна.

– Ну, разве что для гостя, чтобы Игорь атмосферу нашу донецкую прочувствовал, правда? Игорь, хотите стихи почитаю?

В бомбоубежище, в подвале,
нагие лампочки горят…
Быть может, нас сейчас завалит,
Кругом о бомбах говорят…

…Я никогда с такою силой,

как в эту осень, не жила.
Я никогда такой красивой,
такой влюблённой не была[4].

– Вы Берггольц знаете? – искренне восхитился Игорь.

Кто-то смотрел на Машу с раздражением, кто-то с улыбкой. Она была рыжая, шумная, звонкая, с вечной бесинкой в карих глазах. На лице – веснушки, на плече – хулиганский шеврон с бурундуками и надписью «Слабоумие и отвага». Катя ее обожала. В школе они не очень дружили, а потом сроднились. Сейчас Маша – она была фельдшером и занималась эвакуацией раненых – стала связующей ниточкой между Катей и отцом. Она привозила с направления, где воевал Олег Ковалев, короткие записки. Он старался часто, как только мог, звонить или отправлять дочке сообщения, но эти маленькие бумажки, исписанные папиной рукой, Катя ждала и бережно хранила.

– Удивили вы меня! – признался Игорь.

– Знаю! – гордо вздернула нос Маша. – Сейчас продолжу удивлять…

И, спаяны сильней, чем кровью рода,
родней, чем дети одного отца,
сюда зимой… двадцать второго года,
сошлись – сопротивляться до конца[5]

.

– Скоро зима двадцать третьего, – грустно заметила Лида Селиванова, спрятавшись в дальний угол этой полутемной комнаты с зелеными тоскливыми стенами и тяжелым низким потолком, куда эхом доносились приглушенные голоса из соседних подвальных помещений.

Лида была строгая и смешная – носила маленькие круглые очки и была похожа на кролика из мультфильма о Винни-Пухе. Лида работала ординатором в этой больнице, как и ее брат-близнец Илья. Они с сестрой были совсем не похожи.

И вдруг – в задумчивом наклоне головы, в быстром взгляде исподлобья, в едва заметной улыбке уголками тонких губ – удивительно похожи. Илья сидел за столом рядом с Игорем Шиманским и задумчиво листал чью-то медкарту.

– Маша у нас и сама стихи пишет, – не поднимая голову, пробормотал он. – Правда, слушать их невозможно. Только если под наркозом.

– Тоже мне, специалист по поэзии! – притворно обиделась Маша. – Илья, подвинься давай, занял два стула!

– Не Илья, а Илья Семенович! – с важным видом поправил он.

– Это мои одноклассники! – улыбнулась Катя удивленно взирающему на эту перепалку Игорю.

– И все врачи? – несказанно поразился он. – И в одной больнице?

– У нас из параллели семь человек в медицинские пошли, – коротко объяснила ему Лида.

– Это Катя нас всех с пути сбила! – оторвался наконец от медкарты Илья и повернулся к Игорю. – Весь последний год твердила: «Буду кардиохирургом, буду кардиохирургом». Ну мы и пошли, кто на хирургию, кто на терапию. А она – на филфак, книжки читать!

Катя рассмеялась и подавилась чаем. Над ее головой тревожно замерцали лампы в продолговатых зеленых плафонах. Связанные друг с другом толстыми проводами, ползущими словно змеи по серовато-желтому потолку, они напоминали Кате странные светящиеся кактусы. Кате иногда казалось, что в этом бомбоубежище пол и потолок волшебным образом заменили местами. Поднимая голову вверх, она видела далекую сухую пустыню, а липкий рыжий пол представлялся огненным небом над саванной. Она бы даже не удивилась, если из соседней комнатки, где хранили старые пыльные медкарты, однажды, осторожно согнув длинную шею, вышел жираф. Катя улыбалась своим глупым мыслям, и этот темный подвал, каждый угол которого она знала лучше собственной квартиры, потому что за последние восемь лет провела здесь даже не дни, а месяцы жизни, этот темный подвал совершенно ее не угнетал.

– Ой, что же вы все чай пустой пьете, – спохватилась Антонина Николаевна. – Давайте конфеток принесу?

– У меня, кстати, где-то бутерброды завалялись! – вспомнила Маша и начала рыться в своем огромном, цвета хаки, рюкзаке. – Кажется, еще нормальные… Игорь, будете? Конечно, обидно выжить под обстрелом и отравиться сыром…