Донецкое море. История одной семьи

А папа выжил. Выписался из больницы, застеклил окна, похоронил Джека. И Кате стало уже не так страшно.

Они с папой хорошо жили. Он еще повоевал, но потом ушел на гражданку. Катя училась и подрабатывала. Они оба крутились. Помогали семьям двух отцовских товарищей – один погиб на Саур-Могиле, другой в начале семнадцатого. Они очень много путешествовали. Катя сейчас даже не понимала, где они брали это время, из каких запасов… Они проехали на машине всю Центральную Россию. Несколько раз были в Севастополе. Посмотрели Москву. Папа мечтал съездить в Калининград, где он учился, но пересекать границу по украинскому паспорту они не решились. Каждые летние и зимние каникулы приезжали к тете Лене в Липецк – и все сделали, чтобы ее вытащить. Но она не смогла без мужа, в августе восемнадцатого ушла во сне – оторвался тромб. Но они с папой хорошо жили – дружно, по-настоящему. Даже весело. От похорон до похорон.

А сейчас в ее памяти это время, эти долгие годы жестокой, мнимой передышки, вдруг превратились в один миг. Словно время сжалось, и они снова вернулись в точку, откуда все началось. Чтобы из нее дальше все пошло правильно.

В феврале Катя устроилась в госпиталь. И снова пропадала там сутками. А по-другому она и не могла. Она жила папиными звонками и своей работой. Этот тяжелый монотонный труд делал ее жизнь осмысленной. Она бы даже сказала, что только внутри этих больничных стен ее жизнь вообще имела смысл.

Эта жизнь состояла из запаха хлорки и хозяйственного мыла, пятен крови на кафельном полу и едкого дыма мужских сигарет, заполнившего всю больничную лестницу, из стонов раненых и дрожащих голосов их матерей, которые с трудом дозванивались до их отделения со всей России. А еще ее жизнь состояла из бесконечных мужских лиц. Улыбчивые донецкие ребята, с детским удивлением смотрящие в потолок после операции, словно не верящие в это чудо: живы. Светлые парни из Иваново и Рязани, которые смешили ее во время перевязок, а глаза у них были сырыми от нестерпимой боли. Простые дядьки из далеких сибирских деревень со сказочными, волшебными для Кати названиями. Скромные буряты, с тихим достоинством благодарившие ее после каждого укола. Бородатые горцы, которые уважительно называли ее «сестра». Татарские мужики с хитрыми и добрыми – точно как у дяди Славы – глазами, которые, казалось, видят Катю насквозь. И прекрасно понимают, как она до сих пор боится вида крови.

Дни сменялись ночами, от пьянящего ощущения скорой победы – через смертельную усталость и глухое непонимание – она вдруг пришла к абсолютно спокойному, мужественному смирению. Ей стало казаться, что этот госпиталь – чистилище, которое она обязательно должна пройти перед попаданием в рай. Это дорога – в загаданную уже девять лет назад, но до сих пор совершенно неведомую ей страну.

Катя только безумно боялась за папу. Она, казалось, дышала короткими весточками от него, как тонущий в море человек хватает ртом воздух: вдох – папа живой, все в порядке, а дальше – недели вязкой, давящей на сердце тревоги.

Особенно мучительными были ночи. Катя уговаривала коллег оставлять ей как можно больше ночных смен, Татьяна Александровна ругалась, спорила и умоляла ее хоть иногда возвращаться в городскую квартиру. Но ночи там не давали ни отдыха, ни сна. Когда от страха и темноты за окном становилось совсем тяжело, Катю спасало ее детство, ее драгоценные книги: «Три толстяка», «Дикая собака динго», «Дети капитана Гранта», «Белый Бим Черное ухо». Она вспоминала сами тексты – целыми главами наизусть, или прокручивала в голове старые советские фильмы. Так ее сознание постепенно успокаивалось, и ближе к утру она засыпала.

А в доме на окраине Донецка она за все это время ни разу не была. Однажды отец привез ей яблоки с участка Семеновых – там начали плодоносить деревья. Но Катя не стала их есть. Эти яблоки казались ей мертвыми. И сам дом тоже – мертвым.

– Катя, ты готова? – раздался в сонном больничном коридоре слабый голос Татьяны Александровны.

Закончилась адская смена. Катя из окна сестринской палаты смотрела на город. Ночь переходила в утро, но пока не рассвело. Воздух был сумрачный, темно-синий, деревья стояли черные как уголь, совсем страшные. Только снег ослеплял своей белизной. И было тихо-тихо, потому что война еще спала.

– Иду! – еле слышно отозвалась она и быстро накинула на себя куртку.

– Катя, пошли ко мне! – не отводила от нее взгляд Татьяна Александровна, вне работы – тетя Таня, которая стояла в коридоре в мутоновой шубе, устало облокотившись о дверной проем. – Пусто мне сегодня. Плохо… Не хочу одна. Ты же тоже не хочешь? – с надеждой спросила она.

Катя кивнула.