Доносчик 001, или Вознесение Павлика Морозова

Показывая жестокость и насилие в период коллективизации, авторы перестарались. Стало видно, что насилие ничем не оправдано, хотя они и пытались объяснить, что причина жестокости — не в новой власти, а в закоренелой культурной отсталости крестьян. В сущности, стремление авторов морально оправдать необходимость насилия только обнажило всю бесчеловечность происходящего.

Разумеется, Эйзенштейн не был противником классовой борьбы. Но его размышления о моральном праве на убийство и необходимости уничтожать людей ради высоких целей вряд ли могли понравиться членам Политбюро, которые занимались именно чистками и предпочитали делать это тихо. Отснятый материал был в сыром виде просмотрен руководством и оценен как формалистический и зараженный мистицизмом. Авторам предложили мотивировать переход отца к вредительству и предусмотреть оптимистический финал: отца после доноса арестовывают, а сын остается жив.

Отвергнув счастливый конец, Эйзенштейн все же принялся за переработку сценария, витиевато объяснив свою ошибку тем, что обобщенность образов пришла в противоречие с конкретным материалом. Эйзенштейн увлекся работой над фильмом, не обратив внимания на го, что вышло постановление Совнаркома и ЦК ВКП(б), устанавливающее новый порядок в вопросах классового воспитания в бесклассовом обществе. Постановление, в частности, требовало «усилить наблюдение за детской литературой и кинофильмами, не допуская литературы и фильмов, могущих иметь вредное влияние на детей»[170]. Чиновники управления кинематографии в этой связи особенно настороженно относились к каждой новой картине.

Для капитальной переработки сценария Ржешевского режиссер привлек другого бывшего чекиста, известного писателя Исаака Бабеля. Тот, по выражению Лейды, принялся за «ревизию текста», переписав его на шестьдесят процентов. Некоторые имена героев заменили, дав им, не долго думая, имена актеров и работников «Мосфильма». Философские обобщения (в частности, нравственное оправдание доноса и необходимость расправы с врагами народа) стали еще более четкими.

Между тем времена изменились. Поднимающаяся волна арестов пугала руководителей кино. Они во всем видели для себя опасность. В съемочной группе Эйзенштейна — Тиссэ имелся свой «Павлик», который о каждом высказывании режиссера сообщал куда следует. Борис Шумяцкий, начальник Управления кинематографии и заместитель председателя Комитета по делам искусств, проявляя бдительность и перестраховываясь, строчил доносы на Эйзенштейна в Политбюро, доказывая, что фильм порочный, вредительский. Шумяцкий искал крупную жертву, которой он надеялся прикрыться.

В это время в Москве появился прогрессивный немецкий писатель Леон Фейхтвангер. В поисках поддержки Эйзенштейн показал ему «Бежин луг», отснятый к тому времени приблизительно на восемьдесят процентов. Фейхтвангер пришел в восторг от фильма, а также от многого другого в советской стране. Как сообщил Шумяцкий в письме Сталину, защитники фильма помогают «разной сволочи за границей вести кампанию защиты Эйзенштейна»[171].

Теперь видится, что, скорее всего, ленту запретил Сталин лично, и вовсе не из-за идеологических просчетов. Вождю просто не понравилось обсуждение фильма до одобрения или вето, наложенного им самим — главным цензором кино. Шумяцкий был вскоре арестован. Летом 1938 года его расстреляли за попытку организовать теракт в кремлевском просмотровом зале. От создателей фильма «Бежин луг» потребовали, как тогда выражались, публичного покаяния. Эйзенштейн заявил, что он готов каяться немедленно, но власти это не устраивало. Им требовалось шумное судилище. В журналах и газетах началась травля режиссера. Печать резюмировала результаты обсуждения инцидента в высших инстанциях: вместе с Эйзенштейном виноваты все, кто его не критиковал.

Эйзенштейн каялся в кабинетах руководства, с трибун и в печати, называя свое детище порочным, политически несостоятельным. Он обвинял себя в том, что за человеческой драмой сыноубийцы скрыл от зрителя классовую ненависть к кулаку. Кляня себя за слепоту, беспечность, отсутствие бдительности, отрыв от коллектива и масс (вся эта терминология его собственная), режиссер умолял дать ему возможность снять фильмы о 1917 и 1937 годах — героические, партийные, военно-оборонные. Он клялся в своих благих намерениях и преданности Сталину[172]. Он не без основания чувствовал себя на волосок от ареста. В этот момент вдруг ему великодушно разрешили исправиться и показать победы «ленинско-сталинских кадров». Вопроса, кто разрешил, не возникает. Многолетняя травля привела Эйзенштейна к инфаркту.