Дополненная реальность. ARoman

Исайя будто принял правила игры и тоже деланно подмигнул персоне, мол отлично понимаю тебя. Но по деланности этого жеста, Андрей понял, что опасаться ему нечего. Так и вышло. Исайя уверил собеседника в том, что перед ними сидит писатель намного большего масштаба, чем Якобсон, сравнив Андрея с Чеховым, Львом Толстым и, почему-то, Эмилем Золя. Персона услужливо поклонилась Андрею, как бы показывая, что такие сильные литературные критики как Исайя ошибаться не могут, и ему остается лишь извиниться и признать величие сидящего перед ним мастера.

Последовавший после совещаний день нельзя было назвать тяжелым, однако к вечеру Андрей почувствовал такую усталость, будто прожил день того горячего предновогоднего периода, когда все, кто трудится в сфере организации мероприятий, работают на износ. Чтобы снять усталость, и наполнить день хоть каким-то смыслом, Андрей решил написать что-нибудь для души.

Баловаться литературой креативный директор начал с поэзии. Он искренне полагал, что поэзия – самая высокая форма литературного творчества. Это прозаик может, сидя в Италии, писать про всю невыносимость жизни русского крепостного. А поэзия – это не баловство, не лицедейство. Чтобы написать сильное стихотворение, считал Андрей, нужно буквально пережить то, о чем пишешь. Любое стихотворение – это полное вживание лирического героя в ситуацию, которую тот описывает. И не только ради достоверности. Поэт с помощью своего стиха борется с проблемой. И он не сможет ее побороть, пока не войдет в нее полностью, без остатка. Какой бы абстрактной ни была поэзия – это всегда самое реалистичное вживание в образ. Это реалити шоу, за которым с жадностью следят тысячи современных читателей, а если повезет, и миллионы представителей будущих поколений.

Как-то Андрей задумался над тем, почему рифма так усиливает текст. Даже в смешных стишках, которые креативный директор писал для мероприятий, абсолютно несмешные репризы, будучи облаченными в поэтическую форму, тут же становились искрометными. И вполне себе типовые страдания, описанные неожиданными всполохами удивительно подошедших по рифме слов, тут же обретали форму совершенно новых духовных переживаний, скроенных точно по лирическому герою и не имеющих аналогов в мире. Очевидно, рифма приближала текст к музыке – самому совершенному из искусств, ставшей таковым в силу своей беспредметности, а от того нацеленности на попадание напрямую в подсознание. Но была у рифмы и другая функция, которую Андрей считал важнейшей из всех прочих. Рифма была божественным знаком качества – той печатью, наличие которой, подтверждало право автора выступать от имени высших сил. Со временем печать, однако же, научились подделывать. Специализированные сайты электронного самиздата пестрили совершенно плохими стихами, которые, однако, вполне соответствовали высоким образцам своими идеальными рифмами и таким совершенным ритмом, сбить который не получалось даже у, по обыкновению, непослушных, несогласующихся со словами, предлогов. Но самым страшными проклятием стал рэп.

Выросшие в зловонном гадюшнике постсоветских гетто, бывшие хулиганы сознательно стремились к свободе, а вот злое подсознание силилось загнать их обратно посредством чудовищной несвободы слова. Оказавшись в плену необходимости филигранно рифмовать, использовать сложнейшие аллитерации, виртуозно играть словами, рэперы возвращались в гетто своей банальной поверхностной философии. Господь, как бы говорил им: «Ребята, ваше место там, не раздражайте меня. Чтобы вам это стало совсем уж очевидными, я заставлю вас выглядеть на сцене как обезьян. Да и в жизни, пожалуй, тоже». Было забавно наблюдать за эволюцией огосударствленных рэперов. Как они пытались вернуться в человеческий облик с помощью переодевания в строгие деловые костюмы, философские интервью глянцевым журналам, пафосные духовидческие клипы, в очередной раз интерпретирующие самые доступные догматы ведущих мировых религий. Но акцент смеси южного и бандитского, а также едва уловимый запах несвежих носков обязательно возвращал их в предыдущую эволюционную форму, и они продолжали кривляться на сцене, подражая своим чернокожим братьям с восточного и западного побережий. Были там, конечно, и талантливые ребята с хорошим образованием, но, во-первых, они тут же пытались свое образование всячески продемонстрировать, уподобляясь водителю такси, который специально завел с Вами разговор о Шопенгауэре, чтобы только доказать, что он таксист исключительно в силу злых превратностей судьбы, а во-вторых, при ближайшем рассмотрении все их высокоинтеллектуальные тексты оказывались не более чем забалтыванием слушателя.