Дорога

– Ну вот, входит, значит, в квартиру Головина министр внутренних дел Башкирии, здоровенный дядька, высокий, толстый, обнимает юбиляра и вдруг делает круглые глаза и через всю толпу поздравляющих продирается к Тамаре и Григорию. «Григорий Аркадьевич! – кричит. – Какими судьбами?!» И начинает Григорию руку жать и чуть ли не целуется с ним. Головин подходит и сдержанно так говорит: это, мол, мой зять, муж Тамары, моей старшей дочери. А вы, товарищ министр, с ним знакомы, что ли? Тут министр начинает петь Грише дифирамбы и рассказывает, что у него такая непропорциональная фигура, что ни один закройщик в специальных милицейских ателье не может ему мундир сшить так, чтобы сидел хорошо. Ни один не мог! И вот ему сказали, что в Горьком есть необыкновенный мастер, который может все. Так оно и оказалось. Григорий Аркадьевич, говорит министр Башкирии, иногда делает мне любезность, прилетает ко мне в Уфу, снимает мерки и строит мне мундир и брюки или костюм, только в том, что он шьет, я выгляжу более или менее прилично. Не представляю, в чем бы я ходил, если бы не он. Головин говорит: «Да у вас отличная фигура, зачем вы на себя наговариваете, дорогой министр», а министр ему в ответ, дескать, это в костюме от Григория Аркадьевича я так выгляжу, это исключительно его заслуга. Такие мастера, как он, рождаются раз в тысячу лет. Да что я вам, Николай Дмитриевич, рассказываю, вы все это лучше меня знаете. Головин стоит, как аршин проглотил, спина прямая, лицо каменное, ни один мускул не дрогнул. Тамара сияет, ей приятно. Григорий скромно улыбается, ну что вы, говорит, дорогой товарищ, вы меня перехваливаете. И тут еще один гость, замминистра из Татарстана, вмешался. Он при начале разговора-то не присутствовал, попозже подошел и не слышал, как Головин говорил, что Григорий – его зять. Стоит, значит, этот из Казани, глаза вытаращил и все на Тамару поглядывает с интересом. Извините, говорит, вы жена Григория Аркадьевича? Тамара кивает, мол, да, жена. Ой, так это к вам моя супруга в прошлом году специально ездила, чтобы вы ей прическу сделали на сорокалетие нашей свадьбы! Она с вашей прической была такая красавица, помолодела лет на двадцать, она даже в молодости такой не была, как после вашей работы. А вы какое отношение к юбиляру имеете? Николай Дмитрич тоже у вашего супруга шьется? Нет, говорит Тамара, Николай Дмитрич – мой отец. Ну, этот крендель из Казани прямо в осадок выпал. А потом, когда все сели за стол и начали тосты говорить, он слово взял и заявил: «Я хочу выпить за скромность нашего дорогого Николая Дмитриевича. Редкое душевное качество в наше время. Вы посмотрите, у него дочь и зять – звезды первой величины в своих профессиях, к ним со всей страны съезжаются люди, чтобы стать красивыми, а генерал Головин ни разу, никогда, ни единым словом не обмолвился о том, что у него такие родственники. За вас, Николай Дмитриевич, и за вашу семью!» Головин насупился, в тарелку уткнулся, сухо поблагодарил оратора. В общем, видно было, что ему не по себе. Но к концу первого юбилейного дня он немножко расслабился и даже начал улыбаться. В первый-то день он дочерей с мужьями на другой конец стола посадил, а уж во второй и в третий день попросил, чтобы они рядом сели.

– А потом?

– Ну, потом, когда все празднования закончились и после третьего дня Тамара с Любой все убрали и всю посуду перемыли, Головин подозвал Тамару к себе и говорит: «Ты, наверное, хочешь что-нибудь на память о маме взять? Я вот тут тебе приготовил мамин любимый шарфик, она его до последнего дня носила. Возьмешь?» У Тамары слезы на глазах выступили, губы задрожали, но она сдержалась, обняла отца и говорит, мол, спасибо, папа, конечно, я возьму, только у меня к тебе просьба. Я хочу еще взять что-нибудь на память о бабушке и твою фотографию. Мамина фотография у меня есть, мне Любаша дала, а твоей нет.

– А он что?

– А что он? Разрешил, конечно, и фотографию свою подарил, красивую, в генеральском мундире.

– И что Тамара взяла на память об Анне Серафимовне?

– Догадайся с трех раз, – огрызнулся Ворон. – Что она могла взять, кроме статуэтки из бабкиной коллекции? Взяла бабушкину любимую, шарманщика с обезьянкой. Ну, все? Я могу лететь зализывать раны? У тебя утроба ненасытная, тебе сколько ни рассказывай – все мало, а я, между прочим, весь январь восемьдесят шестого с первого числа по двадцать седьмое подряд прошерстил. Думаешь, легко мне было? Это ты тут лежишь и горя не знаешь, а я в трудах и боях добываю для тебя информацию, чтобы тебя, оглоеда булыжного, развлекать. Видно, не дождусь я от тебя благодарности, не доживу до этого светлого дня.

– Дождешься, – пообещал Камень. – Мы с тобой до всего доживем, у нас жизнь вечная.

Ворон улетел к знакомой белочке, которая на весь лес славилась тем, что собирала и запасала лекарственные травы и с удовольствием лечила всех желающих: на проплешину в крыле можно было наплевать, но жертвовать глазом он не мог.

– Змей, – шепотом позвал Камень, оставшись один. – Вылезай, уже можно.