Дорога без привалов

Наползали, катились длинной чередой хмурые таежные будни. Впрочем, Ивану Евлампиевичу они вовсе не казались ни хмурыми, ни однообразными: каждый день был новым днем — с новыми удачами, огорчениями и радостями, большими и маленькими. А вместе складывались они в нечто светлое, отрадное.

Если манси, который с детства был напуган и оскорблен мерзостью унижений перед купчишкой-выжигой, манси, который ничего не знал о существовании книг и верил лишь в своего деревянного божка-идола да в россказни шамана, если этот человек, взяв незнакомую книгу, прочел в ней целый абзац, если он уверенно говорит, что шестью семь сорок два, — разве не охватит душу учителя великая радостная гордость?.. А они, эти большие дети, действительно научились в ту зиму читать и писать, мир открывался перед ними удивительный, широкий и светлый, доселе не знаемый, и дорогу в этот мир показал им не кто-нибудь, а он — русский учитель Иван Уваров, пришедший в глухой урман по путевке областного комитета Коммунистической партии. Ему было чем гордиться, было чему радоваться!..

Весной, собравшись гуртом, манси провожали его почти до самого Ивделя и на прощание салютовали ружейными залпами.

Вот, должно быть, с тех пор, рассказывая о «своем Евлампиче», манси обязательно добавляли: «Сака йомас элмхолас русски» (очень хороший, светлый человек русский).

Он учил добрую половину ивдельчан, почти все преподаватели ивдельской средней школы были его бывшими учениками. О каждом из них отрадно было вспомнить. Но, пожалуй, всего отраднее было ему думать о первых учениках первой в этом краю мансийской школы.

Когда тайга узнала, что «Евлампич» избран депутатом Ивдельского горсовета, — а узнала она об этом почти мгновенно, — к Уварову потянулись ходоки уже не только как к учителю и другу, а как к «своему» представителю Советской власти. У него прибавилось общественных дел, и жизнь от этого стала еще краше, и, казалось, еще больше улыбок расцветало вокруг него.

Когда я был у него впервые, во дворе стояли олени, а на кухне в большущей кастрюле варилось мясо.

— Гости, — улыбнулся Иван Евлампиевич, и в мимолетной этой улыбке были одновременно и смущение, и радость. — Без гостей не живу. И дом приезжих специально построили, а не очень хотят манси там жить — все ко мне. Видно, привычнее…

Прихлебывая крепкий запашистый чай, мы разговорились о путях и традициях русской интеллигенции, и вдруг Иван Евлампиевич приподнялся, сказал: «Кое-что покажу вам», — и вышел в соседнюю комнату.

Он вернулся с небольшим портретом мальчишечки с вьющимися локонами, писанным маслом; живые голубые глазенки уставились на меня с полотна.

— Не узнаете, конечно? — улыбнулся хозяин. — Мне тогда было три годика. Это примерно в восьмидесятом году прошлого века изволил изобразить меня мой крестный, Александр Степанович Попов… Да-да, тот самый, изобретатель радио. Тогда он был еще студентом Петербургского университета, однажды на каникулах занимался вот моей персоной.

Он отодвинул портрет и, согнав с лица улыбку, посмотрел на него задумчиво и, пожалуй, грустно. Что вспоминал он, о чем размышлял? Что ж, ему было что вспоминать, о чем подумать…

Потом мы пошли в местный музей — его любимое детище. Иван Евлампиевич сам с помощью общественных организаций создал его и возглавил. Пенсионер, он продолжал свой благородный учительский труд. Пусть не за школьной кафедрой, а в музее, дома и в тайге он остался человеком, активно и страстно пропагандирующим и несущим в народ просвещение…

В последний раз я видел Уварова в мае 1959 года. Мы ездили с киногруппой выбирать места для съемок фильма «Хмурый Вангур» и обойти такого знатока тайги, как Иван Евлампиевич, конечно, не могли. Он долго и любовно показывал разросшуюся, разбогатевшую экспозицию музея и рассказывал об Ивдельском крае и его людях. Старый учитель радовался, что его край будут снимать для кино. В записной книжке у меня сохранились записи со слов Ивана Евлампиевича об одеждах манси, о крошнях, о сангуле — музыкальном инструменте, о таежных птицах и зверье. Записи эти делал кто-то из киношников: не оказалось своего блокнота, и попросил у меня. Это было уже в уваровском доме поздно вечером, за чаем.

Ивану Евлампиевичу в ту пору уже было восемьдесят. Но был он по-прежнему бодр и деятелен. И, когда шли мы по улицам, шагал он прежним ровным, частым шагом бывалого таежника, худощавый седой человек, и все раскланивались е ним, и он раскланивался. А я про себя повторял мансийское: «Сака йомас элмхолас Евлампич»…

Сейчас его уже нет в живых. Я давно не был в Ивделе. Не знаю, собрались ли, нет ли поставить в городе памятник этому человеку. Он его заслужил.

1975 г.

СВЕТЛОСТРОЙ