Баджи понимает это и благодарно улыбается нам.
— Три дня крошки в рот не брала. Бог свидетель, эчмиадзинцы давали мне хлеба и кто что мог. Да только всю меня ломило, в глазах темнело, во рту пересыхало. Каро мой приносил воду в какой-то жестянке, пила я, пила, а огонь в груди не унимался… Лежала я на монастырском дворе, под стеной. Помню, пришли как-то мужчина с маленькой бородкой и молодая девушка: ходили они среди беженцев. Остановились подле меня, он поглядел, покачал головой. «Встань, сказал, подымись, сестрица». И заплакал. Собралась я с силами — подняться, но тут меня словно кто-то обухом по голове… Каро закричал… больше ничего не помню.
Потом рассказывала, как очнулась в чужой комнате, как о ней заботились, как выходили добрые люди и как потом долгое время искала Каро.
— Тогда малых детей в приюты забирали. Как знать, может, и его туда же… или, может…
Тут она умолкла. Мы понимали, что сейчас она не выдержит, заплачет громко, навзрыд, как в первый раз, когда рассказала свою историю.
Чтобы развеять черные думы, кто-либо из нас спешил задать всем известный вопрос:
— Баджи-джан, а того, с бородкой, ты больше не видала? Не узнала, кто он?
Лицо баджи светлело:
— Видать не видала, родненький, да только как же я могла не узнать? Узнала — большой он был человек, очень большой. Говорят, два раза хотели посадить его царем армянским, да сам не пожелал.
Долгое время нам и в голову не приходило, кто был этот человек, которому, как уверяла Мариам-баджи, дважды предлагали армянский престол. Только случайно прочитав в одной книге о событиях тех дней, мы догадались.
Погос вырезал из своего старого учебника портрет этого человека и однажды вечером протянул его Мариам-баджи.
— Баджи-джан, погляди-ка — узнаешь?
Мгновение баджи, онемев, смотрела на портрет, затем сказала прерывающимся голосом:
— Вай, ослепнуть мне, Вергуш-джан, он это, он!..
В тот же вечер я и Погос прибили в комнате Мариам-баджи портрет великого армянского поэта Ованеса Туманяна.
НА НАШЕМ ДВОРЕ
Конечно, мы дружили, как прежде: я, Чко, Амо и Погос. Но Амо и Погос учились уже в шестом, были юнкомовцами. А кто были мы — я и Чко? У нас не было ни таких широкополых панам, как у Амо и Погоса, ни красивых коротких брюк, ни белых рубашек, ни красных галстуков, развевающихся на ветру. Не было у нас и гимнастических палок, складных юнкомовских ножей, которые висели у них на левом боку, привязанные крученой веревкой, когда по воскресеньям юнкомовцы шли на сбор. Мы бы отдали все на свете за право носить, как Амо и Погос, юнкомовскую форму и особенно эти складные ножи, но наши мечты были неосуществимы. В четвертом классе и то не было юнкомовцев, а мы с Чко учились еще в третьем и даже на уроках физкультуры стояли в самом хвосте шеренги.
С утра и до вечера мы всё прыгали и подтягивались, потом бежали к столбу возле амбара — измерять рост. Ничего не помогало, на столбе неизменно оставались те же метки, а у Чко она была к тому же на целый сантиметр выше моей.
Но дело было не только в росте. Другими стали интересы Амо и Погоса. Подаренный мною костяной свисток Погос при мне же отдал Мко:
— Он мне больше не нужен, на, свисти.
А я и Чко все еще не расставались со свистульками, играли с девочками в классы и в прятки, катались на деревянных конях и, как котята, могли часами возиться и кувыркаться под тутовым деревом.
Чтобы не потерять дружбы Амо и Погоса, я и Чко решили стать серьезнее. Записались в городскую библиотеку, приносили оттуда толстые книжки и, ни разу не заглянув в них, ставили на полку в стенном шкафу до истечения срока. С тайным сожалением и мы подарили Мко наши свистки. Конечно, наверно, немало нашлось бы ребят, мечтающих получить столь ценный дар, но мы нарочно отдали их Мко, брату Погоса, чтобы Погос и Амо заметили это.
А Погос и Амо так и не заметили ни нашей жертвы, ни толстых книжек, которые мы приносили из библиотеки. Словом, хоть они этого и не говорили, но мы чувствовали, что Амо и Погос считают нас малышами.
С другой стороны, Мко и его ровесники делали дерзкие попытки подружиться с нами. По этой причине Чко однажды чуть было не выдрал Мко и сделал бы это, не будь тот братом Погосу.
Так мало-помалу Амо и Погос отдалялись от нас.
А меж тем на нашем дворе, в школе и во всем квартале происходили удивительные перемены.
Рапаэловское «имение», как говорил Газар, то есть дома на нашем дворе стали государственными, «фондовскими».
Это произошло очень просто, без всякого шума. Как-то после ареста Рапаэла к нам во двор пришли двое незнакомых людей. Они измерили двор, заглянули во все комнаты и составили список жильцов. Потом созвали собрание, отдали жене Газара — сестрице Вергуш — какую-то книгу, которую, я не понял почему, назвали «домовой», и объявили всем, что отныне сестрица Вернуш «управдом», и ушли.