Дорога на Астапово [путевой роман]

— Ты что? Это был чистый ад. Знаешь, у меня есть приятель-критик, это настоящий Критик, каких сейчас мало. И вот он написал книгу о Толстом, где сказал мимоходом: «Надо было обладать какой-то особой душевной чёрствостью, чтобы видеть в поступках Софьи Андреевны хитрую волю. Нет, это была тёмная, иррациональная воля, которая руководила женой Толстого помимо разума, временами просветлявшегося и говорившего ей, что она поступает неправильно, ровно наоборот, чем нужно поступать. И Толстой терпеливо ждал этих моментов просветления, надеялся на них до конца, даже и после ухода». Вот так. В общем, они были счастливы, а потом доводили друг друга чуть не до самоубийства — мир вообще непрост. Перед смертью Толстого она приезжала в Астапово, но так и не повидала мужа. История эта тёмная, и непонятно, кто точно настоял на её удалении.

Но мало картин трагичнее, чем кусочки киноплёнки, на которых старая женщина заглядывает в окошко дома, где умирает её муж.

Внутрь её не пускают.

Толстому повезло — его очень любили. Его любили миллионы людей, и его любила семья.

Но его не всегда понимали, вот в чём дело.

В повести писателя Маканина «Голоса» есть такое место, просто перечитайте, и всё: «Если же говорить о днях за днями и представить себе, кто же они такие и как они выглядят — любящие нас, то каждый может нарисовать себе картинку с сюжетом. Картинка совсем несложная. Нужно только на время уподобиться, например, жар-птице: не сказочной, конечно, жар-птице, а обычной и простенькой жар-птичке из покупных, у которой родичи и любящие нас люди выдёргивают яркие перья. Они стоят вокруг тебя и выдёргивают. Ты топчешься на асфальте, на серой и ровной площадке, а они топчутся тоже и проделывают своё не спеша — они дёргают с некоторым перерывом во времени, как и положено, впрочем, дёргать.

По ощущению это напоминает укол — но не острый, не сильный, потому что кожа не протыкается и болевое ощущение возникает вроде бы вовне. Однако прежде чем выдернуть перо, они тянут его, и это больно, и ты весь напрягаешься и даже делаешь уступчивые шаг-два в их сторону, и перо удерживается на миг, но они тянут и тянут — и вот пера нет. Они его как-то очень ловко выдёргивают. Ты важно поворачиваешь жар-птичью голову, попросту говоря, маленькую, птичью, куриную свою головку, чтобы осердиться, а в эту минуту сзади вновь болевой укол и вновь нет пера, — и теперь ты понимаешь, что любящие стоят вокруг тебя, а ты вроде как топчешься в серединке, и вот они тебя общипывают.

— Вы спятили, что ли! — …озлённо выкрикиваешь ты, потому что сзади вновь кто-то выдернул пёрышки, сестра или мать. Они не молчат. Они тебе говорят, они объясняют: это перо тебе мешало, пойми, родной, и поверь, оно тебе здорово мешало. А сзади теперь подбираются к твоему хвосту товарищи по работе и верные друзья. Они пристраиваются, прицеливаются, и каждый выжидает свою минуту… Тебе вдруг становится холодно. Достаточно холодно, чтобы оглянуться на этот раз повнимательнее, но, когда ты поворачиваешь птичью свою головку, ты видишь свою спину и видишь, что на этот раз ты уже мог бы не оглядываться: ты гол. Ты стоишь, посиневшая птица в пупырышках, жалкая и нагая, как сама нагота, а они топчутся вокруг и недоумённо переглядываются: экий он голый и как же, мол, это у него в жизни так вышло.

Впрочем, они начинают сочувствовать и далее соревнуются в сочувствии — кто получше, а кто поплоше, они уже вроде как выдёргивают собственные перья, по одному, по два, и бросают на тебя, как бросают на бедность. Некоторые в азарте пытаются их даже воткнуть тебе в кожу, врастить, но дарованное перо повисает боком, криво, оно кренится, оно топорщится, и в итоге не торчит, а кое-как лежит на тебе… Они набрасывают на тебя перья, как набрасывают от щедрот, и тебе теперь вроде бы не голо и вроде бы удобно и тепло — всё же это лучше, чем ничего, всё же сегодня ветрено, а завтра дождь; так и живёшь, так и идёт время.

Но вот некая глупость ударяет тебя в голову, и ты, издав птичий крик, начинаешь судорожно выбираться из-под этой горы перьев, как выбираются из-под соломы. Ты хочешь быть как есть и не понимаешь, почему бы тебе не быть голым, если ты гол. Ты отбегаешь чуть в сторону и, голый, в пупырях, поёживаясь, топчешься, дрожа лапками, а гора перьев, играющая красками и огнями, лежит сама по себе, ты суетишься поодаль, и вот тут они бросаются все на тебя и душат, как душат птицу в пупырях, голую и посиневшую, душат своими руками, не передоверяя этот труд никому; руки их любящие и тёплые; ты чувствуешь тепло птичьей своей шеей, и потому у тебя возникает надежда, что душат не всерьёз — можно и потерпеть. Конечно, дышать трудно. Конечно, воздуха не хватает. Тебе непременно необходимо вздохнуть. Твоя куриная башка дёргается, глаза таращатся, ты делаешь натужное усилие и ещё усилие — вот наконец воздух всё же попадает в глотку. Но, увы, с другой стороны горла: они, оказывается, оторвали тебе голову»[123].

Да, Толстого любили все. И жена, которой он был верен, любила его пуще прочих.