Дорога на Астапово [путевой роман]

Как-то, в табачном дыму, я разговаривал с одним человеком о теории мыслящих атомов Циолковского. Собеседник мой слушал вежливо, а потом с тоской произнёс:

— Дело-то не в этом, не в этом дело. Циолковский был учителем в Боровске. В Бо-оров-ске! Ну, какие ещё могут быть вопросы? Вот ты был в Боровске?

Я был в Боровске очень давно, года начинались тогда на семьдесят. Тогда я ползал по монастырю пауком; стены монастыря были разбиты и показывали давнюю и грамотную работу гаубичной артиллерии. И поездка та обернулась для меня личными неприятностями, но я не знал, что так всё связано.

— В Боровске! В Боровске! — назидательно закончил мой собеседник.

Циолковский оставил след в Боровске, хотя родился под Рязанью, а жил в Вятке и Москве. В то время, когда Циолковский собирался выйти на свет и начать жить в колыбели, на расстоянии двухсот вёрст от него русский писатель двадцати девяти лет от роду пишет: «Денег нет. Прошла молодость!» Севастополь срыт, у России нет флота, в воздухе пахнет реформами и невнятицей.

Наука и у Толстого, и у Циолковского — нечто мистическое. Незадолго до смерти Лев Толстой написал статью «О науке», вернее не статью, а ответ одному крестьянину, приславшему Толстому письмо с вопросами. При первом чтении «О науке» вызывает чувство некоторой неловкости: старик проповедует и призывает, да к тому же, подставляясь под удар, рассуждает одновременно наивно и пафосно.

Суть в том, что Толстой пытается ввести в науку нравственность. Задача и правда довольно безумная: введение идеологии в науку никогда ничего путного не приносило, как бы красиво ни звучали произносимые при этом мантры. К тому же Толстой то объединяет науку и образование, то произвольно разъединяет их, говорит о науке то как о социальном институте, то как о конкретных учреждениях.

На самом деле Толстой ведёт разговор вот о чём: в его России только образование приводит к тому, что сейчас мы называем «вертикальным лифтом». Оттого существует культ образования, который служит источником чванства.

Потом Толстой придумывает критерий отделения науки от не-науки. Он разделяет «знания, называемые науками» на три вида: «…первый отдел — это науки естественные: биология во всех своих подразделениях, потом астрономия, математика и теоретические, т. е. неприкладные физика, химия и другие со всеми своими подразделениями. Второй отдел будут составлять науки прикладные: прикладные физика, химия, механика, технология, агрономия, медицина и другие, имеющие целью овладевание силами природы для облегчения труда людского. Третий отдел будут составлять все те многочисленные науки, цель которых — оправдание и утверждение существующего общественного устройства. Таковы все так называемые науки богословские, философские, исторические, юридические, политические»[125].

Произведя это деление, Толстой последовательно отказывает всем этим разрядам в праве называться науками: «Во-первых, потому, что все эти знания не отвечают основному требованию истинной науки: указания людям того, что они должны и чего не должны делать для того, чтобы жизнь их была хорошая. Во-вторых, не могут быть признаны науками ещё и потому, что не удовлетворяют тем самым требованиям любознательности, которые ставят себе занимающиеся ими люди. Не удовлетворяют же все эти науки, за исключением математики, требованиям любознательности потому, что, исследуя явления, происходящие в мире неодушевленном и в мире растительном и животном, науки эти строят все свои исследования на неверном положении о том, что всё то, что представляется человеку известным образом, действительно существует так, как оно ему представляется»[126].