Дорога на Элинор

— Хотел, — уверенно сказал Терехов, — и я не знаю — почему. Оставим пока в стороне мотив. Чтобы украсть мой роман, некто должен был знать, что именно в это время я повезу диски в издательство. Некто должен был знать, что я не отправлю текст по электронной почте. И некто должен был взять у вашего мужа текст романа, чтобы совершить подмену. Мог некто это сделать без его ведома? Нет — вы сами говорили, что к роману своему ваш муж относился очень трепетно. Значит, сам передал? Кому? Мальчишке, похожему на него? Сыну? Хорошо, не сын, пусть родственник, но человек достаточно близкий, и тогда получается, что вся эта история была вашим мужем спланирована, я оказался ее жертвой, потерпевшей стороной, а вовсе не нападавшим, согласитесь, в этом есть логика, значит, вашему мужу нужно было, чтобы я непременно отнес в издательство именно его рукопись, для этого он — вы не станете этого отрицать! — заразил мой компьютер вирусом, чтобы уничтожить все и чтобы у меня не осталось иного выхода… Он это сделал, а потом ждал, пока роман выйдет — он знал и номер моего телефона, и электронный адрес, мог связаться со мной и объяснить или самому потребовать объяснений, но нет — он выжидал, и когда увидел книгу на прилавке, то…

— Позвонил вам, наконец, — продолжила мысль Жанна Романовна, — назвал вас убийцей и повесился. В этом, по-вашему, больше логики?

— Логики в этом нет вообще, — буркнул Терехов. — Трясина какая-то. Кто приходил к вашему мужу, если мне точно известно, что это был не я?

— Вы, — устало сказала Синицына. — Конечно, вы.

— Я уже говорил…

— Неважно, — прервала его эта женщина. — Совершенно неважно, кто что говорил или делал — события развивались так, как им было предписано.

— Что значит — предписано?

— Я… Извините, Владимир Эрнстович, я не закончила рассказывать… Налейте мне еще кофе, и я продолжу, хорошо? Обещаю держать себя в руках и больше посудой не бросаться.

Эта женщина все еще сидела на краешке дивана, но поза ее странным образом переменилась, это была расслабленная поза человека, отдыхавшего не от дневной сумятицы, но от самой жизни.

Терехов поднялся и пошел в прихожую. Взял в туалете тряпку, молча, не обращая внимания на гостью, собрал осколки чашки, вытер лужицы, присмотрелся к пятну на стене — просто подтереть не получится, придется закрашивать, — и направился в кухню. Закрыл за собой дверь, выбросил осколки в мусорное ведро, тряпку кинул в угол и без сил опустился на стоявший у кухонного стола табурет.

Не буду возвращаться в комнату. Не буду — и все. А потом загляну и никого не застану. Эта женщина уйдет. А может, ее не существует, и все, что сейчас произошло, мне почудилось, как и лысый Пращур, и комната его, и киоск с матрешками?

И смерть Ресовцева?

И его роман — мой роман — роман, опубликованный под моим именем?

Из комнаты не доносилось ни звука — возможно, там действительно никого не было.

Терехов включил газ под чайником и достал из подвесного шкафчика новую чашку.

Когда минут через пять он вошел в гостиную, увиденная картина поразила его не столько неожиданностью, сколько странной обыденностью, будто все уже было, более того — было всегда, каждый день и много лет, память отозвалась привычно, она всегда так отзывалась, когда он открывал книжный шкаф в углу и доставал толстый том Энциклопедического словаря — он делал это по десять раз на дню, он к этому привык, память привыкла тоже…

Жанна Романовна Синицына спала на диване, свернувшись калачиком и укрывшись по самую шею пледом, который она сняла с кресла. Без пледа кресло выглядело, как голый ребенок, выставленный на мороз, — скелетик да и только.

Эта женщина тихонько посапывала во сне, впечатление было таким, будто спала она не две-три минуты, а очень давно, может даже со вчерашнего вечера.

Неужели со вчерашнего вечера? Терехов ни в чем сейчас не был уверен. Он поставил на стол чашки, подошел к дивану, опустился перед этой женщиной на колени и неожиданно для себя поцеловал ее в лоб — будто принц, целующий спящую царевну и ожидающий, что она проснется, увидит своего спасителя и тут же выйдет за него замуж.

Потом Терехов включил компьютер и до поздней ночи писал — пальцы бежали по клавишам, как приученные к виртуозной игре долгими тренировками пальцы музыканта. Странное было ощущение: текст рождался сам по себе, и Терехов был лишь транслятором, он даже не успевал прочитывать написанное, а осознавать его, понимать и следить за логикой событий не успевал и подавно, и, по мере рождения текста из хаотического нагромождения букв и знаков препинания, Терехов ощущал все больший страх, которому он не знал названия — боялся, что не сможет остановиться и будет стучать час, другой, третий, день, неделю и всю оставшуюся жизнь, а потом его сморщенное мертвое тело обнаружит Сергей, когда зайдет поинтересоваться, что, в конце концов, происходит с соседом.