Дорога на Элинор

Эти слова, которые на самом деле были не словами, а невысказанной мыслью, произносила, естественно, не Жанна Романовна и не сам Лисовский, даже не его второе «я», глядевшее из глубины — не экрана, которого вроде бы и не существовало больше, — а космоса, которого, впрочем, тоже не было, потому что космос ограничен теми же тремя измерениями, а перед ним открылось большее, и Лисовский понял, наконец, что о Вселенной с ним говорил погибший Эдуард Викторович Ресовцев, это была не запись, а живая мысль, которую Лисовский впитывал так же естественно, как в детстве — молоко матери, точнее — молочную смесь из бутылочки детской кухни поликлиники номер 135, потому что у матери молоко пропало на пятый день после его рождения, она и так была женщиной субтильной, а тут еще супруг, которого она не любила и замуж вышла просто потому, что понимала: никто больше ее не возьмет, кому она такая сдалась? На пятый день после ее возвращения из роддома муж так на нее наорал — и из-за чего, из-за ерунды, неправильно в прихожей поставленных тапочек, носками наружу, а не внутрь, разница-то какая, но она ведь с детства, буквально с детского сада знала, обязана была помнить, что тапочки ставить нужно носками… куда? Господи, в какую сторону — она все время это забывала, вот странно, и в тот день, видимо, забыла, а он устроил такой скандал, что у нее пропало молоко, и сыночек ее любимый, Олежка, вынужден был пить гадость из детской кухни…

Почему Лисовский вспомнил сейчас, как это происходило, хотя помнить не мог, откуда ему помнить, если он был тогда пяти дней от роду?

— Можно подумать, — сказал Лисовский на экране, осуждающе глядя на Лисовского, стоявшего у кресла, в котором тоже сидел он сам, хотя это было не совсем так, и как именно было правильно, он сказать не мог, не думал об этом, — можно подумать, что тебе все это не известно.

— Все это… — пробормотал Лисовский, стоявший у кресла, — известно… Да, я знаю.

Глава двадцать седьмая

Конечно, он знал. С детства знал, еще до того, как Ресовцев заинтересовался законами бесконечномерного мироздания. Не то чтобы он был умнее Ресовцева, но и глупее он тоже не был. Знал то, что и Ресовцев знал, а понимал даже глубже. Но Ресовцев был человеком действия мысли, а он — человеком физического действия, иллюстрацией закона сохранения энергии в его самой неполной материальной форме, той, что учат в шестом, кажется, классе, повторяя древнюю формулировку Махайла Ломоносова о том, что ежели где-то что-то к чему-то прибавится, то сразу же где-то что-то от чего-то (и главное — в том же количестве) убавится.

В общем, не забирай у ближнего то, что тебе не принадлежит, ибо у ближнего в результате убавится, а к тебе прибавится только постольку, поскольку это допускается законом сохранения, непременно потребующим изъятия неправедно полученного и возвращения истинному владельцу.

В таком виде общий закон сохранения и был для Лисовского главным законом материальной природы.

Глупость, сказал он самому и сам себе добавил: — Продолжай. Я хочу понять мысль.

— Да что там, — махнул рукой Лисовский в глубине экрана, — нам просто повезло, что мы четверо родились разумными человеческими существами примерно в одно время и на одной планете, а ведь могло получиться, что я родился бы человеком, а ты — гепардом или, скажем, водяной лилией, а твой подозреваемый Терехов Владимир Эрнстович мог и вовсе быть вулканическим пеплом, осыпавшим склоны Этны после извержения. О Жанночке не говорю — она могла стать и непременно стала бы при ином стечении обстоятельств памятью формы или идеей мирового господства, охватившей умы миллионов… У Жанны всегда это было — поражать массы…

— Да, — сказал Лисовский, стоявший перед экраном в неподвижности, неудобно опершись на левую ногу, — это все понятно. Но в мире, где бесконечное число существ разыгрывают игру жизни в бесконечном числе измерений, мы просто не имели шансов встретиться, чтобы понять собственное единство.

— Да, — сказал Лисовский в глубине экрана, — повезло. А может, не повезло, а настало время природе понять самое себя, вот и сложились именно так обстоятельства, что я должен был создать гипотезу, Володя — внести ее в мир, Жанна — соединить меня с Володей, а твоя роль заключалась в осознании нас, как единого целого.

— Моя роль, — повторил Лисовский, — заключается в том, чтобы разобраться с убийством.

Он действительно думал, что его роль заключалась именно в этом. Он думал так каждый раз, когда ему поручали сложное дело — убийство, вооруженный грабеж; правда, происходило это нечасто. В свои двадцать шесть Лисовский считался хорошим работником, исполнительным, но без фантазии, так, во всяком случае, говорил ему майор, а что такое фантазия в его представлении, Лисовский прекрасно знал, и такая фантазия ему была не нужна.