Дорога на эшафот

При ней же состояли постоянно три незамужние девушки, в обязанности коих входило исполнение малейших желаний и прихотей любезнейшей хозяюшки, которых было ничуть не меньше, чем зерен в мешке. Первейшая из них состояла в том, что она звала горничных своих не иначе, как сенными девками. Прозвание то повелось еще со времен давних, когда при господских домах строились без печей и иного обогрева просторные сени, где девицы должны были находиться всегда под хозяйской рукой.

Но входить в барские хоромы без особого на то приказания им запрещалось накрепко. Как они обустраивались в пристройках своих в лютые зимы, случавшиеся на Руси пусть не ежегодно, но частенько, то одному Богу известно. Хотя при царе Петре строения петербургские возводились уже без сеней, но Аграфена Леонтьевна, выросшая в обычаях исконно русских и строгом родительском пригляде, вобрала манеры и речь их за правило обхождения со всем и каждым. И менять что-то в своем укладе ни при живом муже, ни тем более после его кончины ей и в голову не приходило. А потому, когда слышала новомодное словечко «горничная», то громко фыркала и вставляла при любом собрании свой резон, мол, в горнице в добрые времена жили господа, а к девкам, в прислуге состоящим, то прозвание применять никак нельзя.

Графиня сенных девушек своих по-своему любила и особого пригляда за ними не вела, отпуская частенько в город то с каким поручением, то на рынок, а то и просто воздухом подышать. Не сказать, чтобы девицы пользовались отсутствием стойкого пригляда на дурной манер, как то частенько случается, за что не всегда верно в народе об особах незамужних вздор разный распространяется. Но при известной резвости успевали они побывать и у кумушек знакомых, и с парнями соседскими перемигнуться, словечком перекинуться, а иногда и ночные отлучки случались меж ними.

Но все грехи своих одалисок, питая к ним чисто материнскую слабость и понимание бабских душ их, графиня принимала как детские шалости, хотя не раз выговаривала им о почетности нахождения на столь важном посту при господских покоях. Девки слушали хозяйские рассуждения о великой своей чести, потупив глаза и переминаясь с ноги на ногу. А стоило барыне уйти прочь с осознанием выполненного ей долга, как Аглая с Евлампией прыскали со смеха, а Улька, присутствуя при хозяйской отповеди, корчила гримасы.

К общей радости тем все обычно и заканчивалось, и жизнь сенных девушек текла в том же русле, поскольку ни у них, ни у хозяйки не возникало потребности менять что-либо, кем-то задолго до них определенное. Может, оно и к лучшему, поскольку, как прописано в одной умной книге, «все в этом мире проходит, кроме пороков человеческих». А менять один из них на другой – занятие отнюдь не благое, а даже опасное, ибо враг рода человеческого только и ждет, когда мы начнем изгонять из себя бесов, внутри нас обитающих, чтобы на их место поместить новых, еще более страшных чудищ…

Вот только с бывшим своим любимцем и распорядителем в делах многих, кучером Никитой, вдовая графиня обошлась с неприсущей для ее чуткой натуры строгостью. За его совратительские поступки и полный отказ жениться на крещеной калмычке она хотела поначалу просто выпороть его и вернуть к сельской жизни в одной их своих многочисленных деревенек. Но потом, подумав хорошенько, сообразила, что девки не только близ нее водятся, но во всех ее деревнях-селениях имеются. А при Никитиной вольности и редких кобелиных способностях ни одной из них уберечься не удастся. Грехи те потом на ее хозяйскую головушку вернутся. Тут свои собственные дай Бог отмолить, с души снять, а чужие и вовсе ни к чему окажутся. Да и не хотелось отпускать сноровистого и головастого кучера от себя. Потому решилась оставить Никиту до поры осознания им пагубности дел творимых, для чего повелела посадить его в мучной погреб на цепь до полного исправления. А чтобы лишить охальника мужской силы и пагубы сладострастия как мысленного, так и телесного, кормить его хлебами, в церкви освященными, и во двор не выводить. Лишь в банный день допускать с остальными мужиками к помывке, и то цепь с него не снимать, а к лавке ее закреплять во избежание побега и прочего греховного умысла.

Никита, сидя на цепи в мучном погребке, поначалу хорохорился, зная отходчивость графини в делах, судеб людских касающихся. Ждал: простит, велит выпустить. Мыслил в ноги хозяйские пасть, повиниться, как то не раз бывало… Девки от него никуда не денутся, наверстает упущенное, а калмычке Ульке такою козу подстроит – навек запомнит.

Но время шло – неделя за неделей, месяц за месяцем, а никуда его не звали. Он уж и выл, и кричал, и молился громко, и просился к Причастию допустить, даже повеситься на цепи хотел, но лишь шею исцарапал. Люди про него словно забыли.