Дорога на Мачу-Пикчу

Мое сердце екнуло. Историю несчастной любви старика я слышал еще в детстве. Рассказывала ее бабушка и не мне, а своей подруге, что захаживала к нам попить чайку, ну а я, совсем еще мальчишка, вертелся рядом и все слышал. Нину, дочку видного военноначальника, затаскали по допросам, а потом упекли на долгие годы в лагерь, как родственницу врага народа. Когда в пятьдесят четвертом реабилитировали, дядя купил огромный букет роз и поехал к ней, но с полпути вернулся. То ли страшно ему стало встретиться по прошествии стольких лет лицом к лицу с той, кого любил всю жизнь, то ли чувствовал свою вину, не знаю. Говорили потом, что по возвращении в Москву Нина вскоре умерла, а старик так и прожил до смерти бобылем.

— Много лет спустя, — продолжал между тем дядюшка Кро, — когда дочери комбрига не стало, я видел, как стоял старик на тех вон мостках и смотрел вслед увозившей ее лодке. Прямой, словно памятник себе, несгибаемый, только из глаз катились медленные слезы…

Собственные глаза крокодила увлажнились и он поспешил вернуться к прежним воспоминаниям:

— В тот день, о котором я веду речь, твой дядя долго еще сидел, понурив голову, потом встал на колени и, безбожно матерясь, принялся рвать принесенные в ящике документы. Рвал с ожесточением, с нечеловеческой силой, а когда образовалась куча бумаги, поднес к ней зажигалку и смотрел, как сгорают человеческие жизни. Курил и смотрел, и жег папку за папкой, вглядываясь, перед тем, как бросить в огонь, в фотографию из дела, будто хотел всех этих людей навсегда запомнить. Потом рухнул навзничь на песок и впал в забытье. Оттого и помнят замученных сталинскими палачами, что он не выполнил приказа, не бросил расстрельные дела в реку забвения. Знал, наверное, что рискует головой, но ему повезло, Ежова в скором времени самого поставили к стенке. Больше старик никогда со мной не говорил.

Дядюшка Кро вздохнул, словно поставил в рассказе точку. Стряхивая с себя песок, я поднялся на ноги и начал натягивать теннисную майку. Аллигатор наблюдал за мной с написанным на квадратной морде недоумением:

— Ты что, Дорофейло, уходить собрался?..

— Да, вроде того… — промычал я не слишком вразумительно, чтобы не спровоцировать ненароком новый поток слов. Однако, заметив, как искренне он огорчился, намерение свое решил хоть как-то объяснить. — Дела не ждут! Разберусь с ними тогда и поговорим…

— Что ж, — пожал плечами дядюшка Кро, — как говорится, не смею задерживать! А я-то собрался рассказать тебе, какой трюк выкинул старик напоследок… — заметил хитрец с наигранным сожалением. Точно рассчитал, что тема эта не могла меня не интересовать.

Я колебался. Над водами забвения стелился легкий, желтоватый туман. Цепочка людей на той стороне Леты постепенно втягивалась во врата ада. Скорбное зрелище наполняло душу звериной тоской, от которой хотелось опуститься на четвереньки и завыть. Харон, тем временем, выпрямился на корме и уже вел лодку поперек течения к нашему берегу. Пора было делать ноги.

— Боишься, что ли? — хмыкнул дядюшка Кро, проследив направление моего взгляда. — Ладно, не дрейфь, твоя очередь, если и подойдет, то еще очень не скоро. Я с лодочником в друзьях, в случае чего на время отмажу. Ты хоть знаешь, что по справедливости твоему старику надо бы поставить памятник? Где — нибудь рядом с Мининым и Пожарским, а лучше на месте мавзолея…

Такое заявление в его, с позволения сказать, устах было чем-то неожиданным. Особенно после жалоб на дядино обидное безразличие. Ладно, решил я, время терпит, лишние полчаса погоды не сделают и, опустившись на песок, приготовился слушать:

— Валяй, рассказывай свою леденящую кровь историю! Только сделай одолжение, мыслью по древу не растекайся…

Дядюшка Кро довольно улыбался. Не то, чтобы он сильно смахивал на Шехеризаду, но повторить ее занесенный в книгу Гиннеса рассказ, по-видимому, намеревался:

— Не догадываешься, о чем это я?.. Неужто старик даже словом не обмолвился?

— Честно говоря, до сегодняшнего дня мне мало было известно о его жизни…

Бросив на меня ехидный взгляд, дядюшка Кро как-то неодобрительно, по лошадиному фыркнул:

— Ты и сейчас ее плохо представляешь! Я говорил тебе, что дядю твоего за заносчивость недолюбливал, но одного не признать не могу, старик был личностью. Однажды — по крайней мере однажды — он спас страну от большой крови, которую вы, русские, так любите пускать собственному народу. Ты вот суетишься и все куда-то спешишь, а того не понимаешь, что многие вещи знаю только я один и ни от кого больше ты их не узнаешь. Если угодно, я единственный очевидец того скопления недоразумений, что люди по недомыслию называют мировой историей. Ее движущие силы и механизмы известны мне из первых рук и руки эти неизменно оказываются грязными и по локоть в крови. Любовь и злато правят миром, но в этом им не уступает жажда власти! Никогда не угадаешь, в какой компании последний раз я видел старика…

Он был прав, угадать я не мог, но почему-то сразу вспомнил рассказ Тимофевны.