Дорога на Москву

Второй отличительной особенностью Новогрудка было то, что в нем родился Адам Мицкевич. На самом деле он родился на хуторе Заосье между Новогрудком и Барановичами, но в фарном костёле города его крестили, здесь он учился, о новогрудском замке написал поэму «Конрад Валленрод», и поэтому Новогрудок и Мицкевич были неразделимы. Стихи Мицкевича не просто витали над городом – они уносили его в вечность. «О Литва, моя Отчизна!» – читал я, и у меня на глаза наворачивались слёзы. Я видел исчезнувшую страну, в которой жили великаны, охотившиеся на зубров, и немецкие рыцари казались рядом с ними пигмеями. Страна эта растворилась во времени подобно Атлантиде, однако память о ней хранили развалины замка, озеро Свитязь, на берегах которого Адам встречался с Марылей, окрестные холмы, поросшие дубами и соснами.

Но была в городе ещё одна особенность, которую я долго не мог уловить. Люди, жившие в Новогрудке, отличались от минчан, брестчан, полочан и даже гродненцев. Я никак не мог понять, в чём это отличие. Характер? Манера поведения? Особенности речи? Всё то, да не то. И только недавно я сообразил: дело в чувстве собственного достоинства, как нынче принято выражаться – ментальности новогрудца. Он не зазнайка, но и не простак. Насмешник, но и не хам. Заводила, но и не позёр. Тысячелетняя история вылепила тип городского жителя, никого не презирающего, но и никому не завидующего. Новогрудец одинаково иронично относился как к полякам, так и к русским. А главное, он чувствовал себя ровней столичным жителям, его вполне устраивал Новогрудок – город на высокой горе, с которой далеко видно.

Кстати говоря, на улицах Новогрудка часто слышалась польская речь. Каждый сознательный поляк – а надо ли говорить, что все поляки сознательны? – считал своим долгом приехать на родину великого Адама и взойти на холм, насыпанный руками его почитателей.

Первая девочка, в которую я влюбился, была полька. Она приехала с делегацией польских школьников, которую мы принимали в нашем девятом классе. Это было нежное создание с пшеничными волосами, карими глазами и тонким станом. Подобный тип нежной красоты навсегда остался для меня эталоном. Звали её Гражиной. Я повёл Гражину на холм Мицкевича. Мы убежали вперёд от группы, я втащил её за руку наверх, и уже у камня со стихами Пушкина ляпнул:

– Ты очень красивая!

– Бардзо пшиемне, – прошептала она, покраснев.

В памяти навсегда остались локон волос на изящной шее, смущённо-лукавый взгляд исподлобья, тень улыбки на губах, нежные очертания маленькой груди под белой кофточкой.

«Самые красивые женщины – польки», – с тех пор говорил я в мужской компании, и мне мало кто возражал. Иногда исправляли «польку» на «полячку», и я тоже не возражал.

В университете я выучил польский язык. Отчасти для того, чтобы читать в оригинале Мицкевича, не забывая, однако, что по крови он литвин, то есть белорус. Но отчасти и для того, чтобы в нужный момент объясниться с прекрасной Гражиной или Терезой. Я верил, что рано или поздно этот момент наступит.

Но та Гражина, новогрудская, мелькнула и пропала. А я продолжал подбираться к своему застолью.

Минск. Университет

В университете, в который я поступил шестнадцати лет, застолий у меня почти не было.

Во-первых, с первого курса я попал в спортсмены. В Новогрудке я поигрывал в настольный теннис, и вполне понятно, что в университете я решил продолжить карьеру теннисиста. Отсидев четыре часа на лекции по истории КПСС, я отправился в главный корпус университета записываться в секцию.

– Ты куда? – вдруг поймал меня за руку человек в спортивном костюме.

– Играть в настольный теннис, – честно признался я.

– В теннис? – изумился человек. – Зачем тебе теннис? Пойдем в борцы!

– В какие борцы? – в свою очередь удивился я.

– Вольники.

Человек крепко держал меня за руку, и вырваться из его хватки я не смог. Это был Владимир Семёныч, мой будущий тренер по вольной борьбе. Намётанным глазом он сразу определил во мне зелёного первокурсника, из которого можно выковать борца.

– Но почему? – недоумевал я.

– Потому что ты готовый мухач. Сколько весишь?

– Килограммов пятьдесят.

– Вот именно, – удовлетворённо кивнул Владимир Семёныч. – Мы из тебя сделаем человека.

И он оказался прав. Человека из меня сделали.

Я стал тренироваться три, а то и четыре раза в неделю. Мне выдавали талоны на питание. Я ездил на соревнования в разные города Союза. Но главное – мне теперь нельзя было пить не только вино и водку, но и пиво. Какие уж тут застолья.

Правда, застольями наши студенческие посиделки не назовёшь. Бутылка вина «Биле мицне» по рубль ноль две, двести грамм «весёлых ребят» – жареной кильки или мойвы, буханка хлеба. У тех, кто приехал учиться из деревни, всегда было сало.

Ребята выпивали-закусывали, я боролся, потихоньку наращивая мышцы. Самым большим моим достоинством была худоба. Владимир Семёныч просто плакал от счастья, взвешивая меня.

– Пятьдесят три пятьсот! – ласково двигал он гирьку по шкале. – Полтора килограмма в парилке сгоним – и призовое место в кармане!