Дорога на остров Пасхи

Ровно в полночь Арт завел «УАЗик», а я – отцовские часы. Мы приехали на берег и отнесли тело на площадку.

Не скрою, меня мучил этот вопрос: а сохранился ли наш тотем? Конечно, нет. Старый лежал сгнивший; бревно переломилось у основания. Но на его месте был новый, еще лучше прежнего. Хотя мне почему-то больше нравился старый.

Мы сложили дрова, полили их бензином и положили тело сверху. Я поднес спичку, и дрова запылали. Мы не опасались, что нас кто-нибудь увидит: место было глухим и диким. На островок давно уже никто не ходил, а тем более – ночью.

Мы успели до рассвета. Я собирал горячий пепел руками, подбрасывал его в воздух и плакал. Солнце играло своими первыми ласковыми лучами на наших чумазых лицах. Я видел закопченного Арта и видел две белые дорожки, протянувшиеся от его глаз к подбородку. Мы отворачивались друг от друга и плакали.

И потом, когда уже совсем рассвело, и мы устало брели к машине, я вдруг остановился и сказал:

– Знаешь, Арт, что сегодня со мной случилось? – и, уловив его вопросительный кивок, ответил. – Детство кончилось. Понимаешь? Пока отец был жив, дверь в детство все еще была открыта. Я знал, что рано или поздно она закроется. А сегодня… Это случилось.

* * *

Со мной это произошло двадцатого июля. Точнее, в ночь с двадцатого на двадцать первое.

В ту ночь, когда мы с Артом сожгли отца…

* * *

Мы больше не виделись с Артом, и не знаю, увидимся ли еще.

Его отец прогорел и разорился. Они продали все, что у них было, но это не решило всех проблем. Им пришлось уехать в Америку.

Откуда я это знаю? Арт позвонил мне оттуда. Я услышал его голос, доносившийся через океан.

– Привет, Саша! Как дела?

– Все хорошо, Арти! А у тебя?

– У меня тоже ничего.

– Как Рита? – мне не хотелось называть ее «мамой». Для Арта она, конечно, была мамой, а для моего отца – Ритой.

– Она больше не плачет, – сказал Арт бодро. – Она сошла с ума: собирает дождевую воду и поливает ею цветы. А потом что-то говорит им, но тихо-тихо, так, что ничего не разберешь.

– Наверное, безумие – это заразная штука, Арти! Видимо, мы все успели заразиться.

– Наверное. Знаешь, Саша… А я ведь накопил денег: хотел съездить, посмотреть, какой он из себя, этот остров Пасхи. Самолетом до Сантьяго, а оттуда – прямиком на остров.

– Ну и? – я замолчал. Не знал, что говорить. Неужели Арти оказался настолько глуп, чтобы закричать: «А король-то голый!».

– Я не поехал. Сдал билет. Чего-то испугался в последний момент. И даже не знаю, чего я боюсь больше: того, что увижу его там, или того, что не увижу? Не знаю. Не могу понять.

Мне захотелось его обнять. Я понял, что все в порядке. В конце концов, правда – это то, во что веришь. А пока веришь, ТАЙНА существует. Значит, НАСТОЯЩИМ ИНДЕЙЦАМ нечего бояться.

* * *

У меня нет ни одной его фотографии. Я сжег их двадцать первого июля, на помойке в соседнем дворе.

От отца не осталось ничего: ни могилы, ни памятника, ни фотографий, ни писем. Он у меня в голове, в сердце и на обратной стороне век: большой потный человек с красным лицом, отбивающийся луком от вампиров и гоняющий по ночам диких свиней. Когда я закрываю глаза, то вижу его стоящим рядом с каменным истуканом, которому он едва достает до середины. Он стоит, опершись рукой на глыбу из вулканической породы, и улыбается.

У меня растет сын Васька, и когда-нибудь я выберу ясную теплую ночь и отведу на наш маленький островок, покажу ему тотем и расскажу про ТАЙНУ. И я знаю, что он поверит.

Он, конечно, спросит меня:

– Папа, это правда?

И я отвечу:

– Правда – это то, во что веришь. Но так же верно и обратное. То, во что веришь – это и есть правда.

И налью ему чай из термоса.

* * *

Мы есть. Мы существуем. Оглянитесь вокруг и присмотритесь повнимательнее: и в большой многоголосой толпе вы обязательно увидите худого веселого человека. Он никуда не спешит, и загар намертво въелся в его кожу. Он одет как-то просто, но во все чистое. Возможно, он будет с собакой, а может и без. У него немного растерянный и блуждающий взгляд; он глядит на вас с удивлением. За спиной у него тощий вещмешок, а на руке – часы, хотя они ему совсем не нужны; ведь смерти нет, впереди – целая ЖИЗНЬ. Он идет пешком: шагает быстро и никогда не возвращается. Может быть, он любит бокс, а может быть и нет.

Остановитесь на минутку, оглянитесь вокруг и присмотритесь повнимательнее: это идет один из нас.

Мы веселы и талантливы; мы молоды, потому что не закрываем дверь в детство; мы сильно любим женщин, и они нас любят – сильно, но быстро бросают; мы делаем своих детей, но воспитываем чужих; мы любим шумные компании, но они нам быстро надоедают; мы любим одиночество, но вечерами воем от тоски; мы любим сытно поесть, но всегда ходим с пустыми животами; мы что-то находим, но тут же раздаем; мы хотим немного тепла, но отвергаем любую заботу, – и мы, конечно, плачем. Иногда – от того, что не умеем жить, и все совсем не так, как бы нам хотелось.

Но наших слез никто не видит. И не увидит никогда.

Потому что мы – НАСТОЯЩИЕ ИНДЕЙЦЫ.

НАСТОЯЩИЕ, черт нас всех побери!

Час Быка.