Дорога на остров Пасхи

Мне уже было плохо. Очень плохо. Голова болела, меня тошнило; мышцы были как половые тряпки, которые кто-то безжалостно выкручивал, пытаясь выдавить все до последней капли. Но я знал, что в ботинке у меня запрятана небольшая заначка. Не так, чтобы много, но достаточно, чтобы поправить здоровье. Я просто выжидал удобного момента. Мы вошли в избушку, он затопил печь и сказал мне: «Раздевайся». На кровати лежала его старая одежда. «А пошел ты!» – сказал я. А он не стал со мной спорить. Он просто меня ударил. А потом – еще и еще. Знаешь, Сандрик, удар у него был посильнее твоего. Он сорвал с меня всю одежду и бросил в печь. Я дрожал от холода и орал: «Что ты делаешь? Ты все равно ничего не изменишь! Ты дурак, если думаешь, что сможешь меня вылечить!».

А он присел на кровать, закурил и спокойно сказал: «А я и не собираюсь тебя лечить. Я обещал твоей матери, что помогу тебе. Но я не обещал тебя лечить. Я же не доктор». Его лицо в свете керосиновой лампы было… Да как у тех самых истуканов.

Он объяснил мне: на двести километров вокруг – ни единого жилья. Мы в тайге, дружок. Это те же самые джунгли, но очень холодные. Я знаю, тебе будет плохо. Тебе будет очень плохо. Дверь открыта. Стоит тебе выйти и отойти от избушки сотню-другую шагов, и ты уже не вернешься. Достойнее застрелиться. Если надумаешь, не ходи далеко, чтобы я потом смог найти ружье. На, держи, – он кинул мне патрон. И я сунул патрон под подушку. Потом он уснул, а я не спал всю ночь. Я мучился. Меня бросало то в жар, то в холод. Под утро я заснул, но не проспал и пары часов, как он разбудил меня. Я поставил кашу, следи за ней, – сказал он, надел лыжи, взял ружье и собаку и ушел. Вернулся уже затемно. И молчал. Мне было бы легче, если бы он говорил, но он все время молчал. На следующий день повторилось то же самое: он с рассветом ушел, а я лежал под одеялами и вставал только затем, чтобы подкинуть в печку дров. Так продолжалось неделю. Наконец я уже не смог лежать. Мне надо было что-то делать. И я принялся обшаривать хижину. Ничего особенного я не нашел. Мешки с крупой, мороженое мясо, подвешенное к потолку, бутыль керосина, спички, обмазанные воском, порох, свинец… Ничего особенного. И вдруг мне пришло в голову поискать у него под кроватью. Там был прочный деревянный ящик с углами, обитыми железом: наверное, такие делали еще до революции. Что меня толкнуло? Безделье? Ломка? Страх – от того, что никого не было вокруг, только унылый протяжный вой по ночам? Не знаю. Но я залез в тот ящик и обнаружил, что он до отказа набит письмами. Все письма были в чистых конвертах, нигде не было штемпеля. Это были неотправленные письма. Чужие письма. Я стал их читать. Я хотел позлорадствовать, как-то досадить ему. Насолить. Еще бы – запер меня в этой дыре, избил, сам шляется где-то целыми днями, а я тут… Я стал читать и уже не мог остановиться. Знаешь, кому они были адресованы?

– Рите, – ответил я.

Арт кивнул.

– Да, но не все. Ей и тебе. Ей, правда, больше. Но и тебе – тоже.

Я недоверчиво посмотрел на Арта. Мне казалось, что он врет.

– Да, Саша, да. Я бы никогда не смог так написать. В них, – он потрогал нос. – В них было что-то такое… Слова были какими-то особенными: очень простыми и сильными. Не знаю, как это передать. Он писал ни о чем, и в то же время обо всем. Я соврал: твой отец никогда ничего мне о тебе не рассказывал; я все прочел в этих письмах. Правда, там не было про тотем и остров Пасхи; видимо, эту тайну он не стал доверять бумаге. Я прочел едва половину, когда услышал лай Пирата. Я быстро побросал письма обратно в ящик и задвинул его под кровать. Он в это время уже отряхивал валенки на пороге. Он вошел и сразу все понял: по моему лицу. Нагнулся, бросил взгляд на ящик. Он усмехнулся и сказал: «Упражнения в стиле, не более того. А ты, небось, подумал Бог весть что? Дурак!». И сжег все. До последнего листочка. А потом сказал: «Тебе повезло. Я нашел то, что искал. Поужинаем легко, а завтракать не будем. Постирай одежду и просуши; нам надо быть в чистом».

Я не знал, что он задумал. Но выражение его лица не сулило ничего хорошего. Я спросил, зачем все это, но он сказал: «Завтра. Все – завтра». Мы молча поели и уснули.

Он разбудил меня на рассвете. Как он и обещал, на плите ничего не было. Мое белье за ночь просохло, и я оделся во все чистое.

«Тебе бы еще побриться», – сказал он. «А впрочем… Неважно. Это уже не имеет значения». Он достал вторую пару широких охотничьих лыж, я привязал их к валенкам, и мы пошли. Мы шли долго, и, если бы он не протоптал тропу накануне, то засветло мы бы не успели. Он шел впереди, ориентируясь по своим зарубкам.

Наконец он остановился и стал утаптывать снег. Пират был все время с нами, он дрожал и норовил залаять, но он зажимал ему пасть рукой в толстой меховой рукавице и говорил: «Молчи! Тихо!». Он утоптал ровную площадку, скинул телогрейку – я был одет в его короткий полушубок из вонючей овчины – и сказал мне: «Снимай!». Я бросил полушубок на снег.