Дорога на остров Пасхи

Тогда меня в первый раз в жизни так сильно ударили в пах. Я заорал и рухнул на колени; Докал и Шиян едва не выпустили меня, но они тут же растянули мои руки еще сильнее, а Сахар ударил сзади по затылку. Не знаю, чем он ударил; по сравнению с той болью, которая бушевала у меня между ног, это было не сильнее комариного укуса.

Я мотал головой, зажмурив глаза от боли, а когда открыл их, то увидел, что Маханя расстегивает ширинку…

Он долго крутил свой паршивый стручок… Бесконечно долго. А потом я почувствовал, как в лицо мне ударила вонючая струя. Я заорал еще сильнее, а он приговаривал:

– Умойся, сука! Умойся!

Потом они бросили меня, как ту кошку, еще по разу пнув напоследок.

Маханя остановился и сказал:

– Учить вас надо, щенков! Учить и учить, чтобы знали свое место!

И они ушли.

Я ползал по земле, собирая разорванные тетрадки… Не знаю, почему, но тогда мне казалось, что это очень важно – собрать разорванные тетрадки…

И еще – я плакал. Знаете, громко так, от души. Потому что знал, что плачу в последний раз в жизни.

* * *

Ну, что тут можно добавить? Конечно, я не хотел «стучать». Стукачей у нас никогда особенно не любили. Но на моей физиономии все было написано. Напечатано. Выбито.

Мать молчала, а отец ходил по комнате, размахивая руками, и приговаривал, что "по этим подонкам плачет тюрьма". Знаете, у него всегда это хорошо получалось – говорить общеизвестные вещи, сохраняя при этом умное выражение лица. А я сидел на диване, зажав руками распухшую мошонку.

Отец заявил-таки в милицию. И потом к нам в гости потянулись вереницы несчастных родителей. Они уговаривали отца и мать, особенно напирая на их благоразумие… и мягкосердечие.

Почему-то на меня они даже не смотрели. Родители решали эти вопросы между собой. И в конце концов отец забрал заявление. Я сам его об этом попросил.

Потому что… Я хотел совсем другого.

Я знал, как поступил бы дядька. Он бы надел свой ремень и ушел, ничего не спрашивая. А когда бы он вернулся, бляха бы у него не блестела.

* * *

Ну вот, я и дописал до этого места. Пока – ничего особенного, правда? Если вы жили в то время, в маленьких сибирских или уральских городках, то наверняка это знаете. И тот тип, который бил меня линейкой по пальцам, тоже прочитает и поверит. Но тому, что я напишу дальше – вряд ли.

Прошло какое-то время. Для меня оно словно остановилось. Я с опаской выходил на улицу. Сначала я всегда смотрел из окна подъезда, нет ли поблизости кого-нибудь из "шпаны". И только убедившись, что нет, выходил.

Синяки к тому времени прошли, и опухшая мошонка зажила. Все прошло. Кроме страха… И злости. Нет, не злости.

Злобы.

Мне надо было куда-то ее деть. Надо было с кем-то ею поделиться.

И однажды вечером я открыл ДЕМБЕЛЬСКИЙ АЛЬБОМ.

Дядька слушал меня. Вот он с гитарой, вот он на турнике, вот он, по пояс голый, обтирается снегом… Но больше всего мне нравилась фотография, где он был с автоматом. Я представлял, как он выходит на улицу, вскидывает автомат и медленно, одного за другим, убивает их.

Вот сейчас вы решите, что я маленько того… Ну и ладно. Подумаешь. Решите и решите, не имеет значения. Потому что он действительно сделал это.

* * *

Все началось в субботу. Ида Исааковна, милейшая старушенция, которая жила на первом этаже и которая не могла заставить себя хоть на минутку задержаться в постели после восхода солнца, заметила это первая.

Она отодвинула в сторонку занавески, и сначала ей показалось, что в песочнице лежит пьяный. Сердобольная Ида Исааковна решила разбудить его и прочитать краткую лекцию, выполнив таким образом свой гражданский долг. Удачное начало дня для пенсионерки, если учитывать, что в восемь откроются магазины, и она, перебегая из очереди в очередь, будет всем рассказывать, как наставила еще одну заблудшую душу на путь истинный.

Она вышла из подъезда и направилась к песочнице. Но, не дойдя нескольких шагов, она поняла, что ноги ее не слушаются. И тогда Ида Исааковна стала кричать – громко, как пожарная сирена.

В песочнице лежал Докал. Потом мне рассказывали, что милиция никак не могла понять, как его убили. Тело было все усеяно ранами; короткими и неглубокими. Это не было похоже на следы ножа или топора. Это ни на что не было похоже. Песок вокруг него слипся и почернел. Докал умер от потери крови, от боли, и, как мне хочется думать, от страха.

Нет, не от страха. От ужаса.

Потому что я сразу понял, кто его убил.

Я проснулся, разбуженный криками Иды Исааковны, и еще до того, как подошел к окну, испытал какое-то приятное чувство. Знаете, как бывает в детстве, когда просыпаешься с мыслью, что сегодня ты пойдешь в цирк.

Потом, тем же вечером, я открыл дембельский альбом и долго говорил с дядькой, а он мне подмигивал. В чемоданчике под кроватью лежал ремень; я достал его и долго рассматривал бляху. Я смотрел на нее и улыбался.

На ней были засохшие бурые пятна. И что вы думаете, я сделал? Я ее начистил. Она снова сверкала, как новенькая. Потому что это было только начало.

* * *