Дорога на остров Пасхи

Он откинул крышку и выложил тельняшку, толстую пачку писем, перевязанную поблекшей голубой шелковой ленточкой (на верхнем письме я разобрал почерк матери; как оказалось потом, вся пачка была написана ею), голубой берет…

На самом дне лежал дембельский альбом.

Вы, наверное, не знаете, что такое дембельский альбом? Вот отец мой не знает, он же не служил в армии.

Первое впечатление – он очень пушистый, как бархат. Ну, потом-то мне дядька объяснил, откуда в армии берется бархат.

Они взяли новую шинель (у какого-то "молодого", отдав ему взамен старую), разрезали на куски (чтобы хватило на трех дембелей), обтянули солдатским сукном обыкновенный альбом, а потом "начесали" его металлической щеткой. Вот почему он был такой пушистый.

Углы альбома были окованы блестящим металлом; в полумраке комнаты мне показалось, что это – настоящее серебро. Оказалось – тюбик из-под зубной пасты, вывернутый наизнанку.

Страницы у альбома тоже были необычные: у каждой был свой основной тон, поверх которого красовались цветная россыпь и блестки.

– Сначала красишь страницу в какой-то цвет… Потом берешь другую краску – густую, макаешь в нее зубную щетку и пальцем водишь по щетине. Брызги разлетаются, и получается такая россыпь. Если удается достать "серебрянки" – краски, которой красят двигатели машин, то будут и блестки.

Дядька объяснял, и все казалось таким простым и понятным… И вместе с тем – волшебным.

Я смотрел на черно-белые фотографии (то слишком черные, то – наоборот, чересчур белые) и видел его… С автоматом. С гитарой. На турнике. В кубрике. По пояс голым, обтирающимся снегом.

Это было здорово. Особенно потрясла надпись на первой странице: "Кто не был – тот будет, кто был – не забудет" и затем – кудрявыми крупными буквами – СЕМЬСОТ ТРИДЦАТЬ ДНЕЙ В САПОГАХ.

Тогда мне казалось, что это прекрасные стихи. Мне и сейчас так кажется.

Наверное, я даже уснул, повторяя про себя: "Кто не был – то будет, кто был – не забудет… семьсот тридцать дней в сапогах".

И, конечно, в своих мечтах я видел себя десантником. Как дядька.

* * *

Он умер быстро. Хотя, думаю, он бы хотел быстрее.

Это нам казалось, что быстро – всего за две недели. А для него эти две недели были сущим адом.

Может, поэтому я и не верю в ад после смерти; потому что его и при жизни хватает.

Как это случилось? Глупо.

Он стал жаловаться на какую-то боль в животе, но терпел до последнего. Видимо, он не верил, что с ним может случиться что-то плохое.

Как? Со мной? С моим здоровым телом?

Тело подвело его. Как раз потому, что было таким здоровым.

Он слишком долго терпел и не обращался к врачу. Он стал жаловаться на боль (жаловаться только мне, тайком) во вторник, а в пятницу вечером потерял сознание прямо в туалете. Он упал на кафель и разбил лицо об край унитаза.

Конечно, мать вызвала "скорую", и его отвезли в больницу.

Мы сидели в приемном отделении все время, пока шла операция. Сидели, дожидаясь врача.

Наконец дверь операционной открылась, и вышел усталый врач, снимая маску.

Мать тут же бросилась к нему и так просительно заглядывала в его глаза…

Врач закурил и буркнул:

– А где вы были раньше?

– Что значит… Где были раньше? – шепотом спросила она.

– Дотянули до перитонита. Обратились бы раньше – мы бы вырезали этот аппендикс, и дело с концом… – врач глубоко затянулся и выпустил клубы сизого дыма. Тогда в больницах на каждом углу были таблички: "Место для курения", но это относилось только к больным и посетителям. Врачи курили, где хотели.

– И что теперь будет? – спросила мать.

Я точно помню: когда она произносила первое слово, ее голос еще дрожал; она стояла какая-то сутулая, словно придавленная чем-то… Но уже когда она сказала "будет", она распрямилась, будто готовилась достойно встретить то, что будет. Чем бы оно ни было. И голос больше не дрожал.

– Будем лечить… – сказал врач.

* * *

Мы с отцом не ходили в больницу. Мать нам запрещала. И мне не нужно было спрашивать у нее, как дела; я все видел по ее лицу. Мать чернела с каждым днем. Она даже перестала есть; во всяком случае, я не видел, чтобы она что-то ела за эти две недели; если она и ела, то тайком от нас, будто стыдилась этого.

А через две недели она вернулась домой раньше обычного. Обычно она сидела до тех пор, пока больница не закрывалась, а тогда пришла в шесть.

Она сказала:

– Собирайся. Пойдем.

И я не стал задавать вопросов.

* * *

Едва взглянув на дядьку, я понял, как тяжело он умирал. Если и был в тот момент на свете человек, который выглядел бы хуже, чем моя мать, то только один. Дядька.

Он лежал на кровати высохший, совсем голый. Только живот прикрыт простыней, на которой расплывалось желтое пятно. Из-под простыни торчали прозрачные трубки, и по ним постоянно переливалась жидкость. Причем вливалась чистая, из капельниц, а выливалась – мутная, вонючая, в какие-то стеклянные банки, стоявшие на полу. В банках плавали сгустки.

В палате стояла такая вонь, словно дядька гнил заживо. Да по сути, так оно и было.

Ему было очень плохо. Я не сразу заметил, что его руки привязаны скрученными бинтами к сетке кровати.