Дорога на остров Пасхи

В тот вечер мы сидели все вместе на нашей маленькой кухне, дядька и мать пили "слезы", а отец, как аристократ – он ведь был инженером на машиностроительном заводе – пиво. Что толку уточнять, какое пиво? Тогда пиво было просто пивом. Ну нет, загнул, для гурманов существовал "Ячменный колос", но достать его было почти невозможно. Пиво – это бутылка за тридцать семь копеек (двенадцать стоила посуда), без этикетки, а на крышке выбита дата. То есть – пиво могло быть более или менее свежим, но и только.

Отец не любил пить пиво из горлышка (а дядька только так и пил, если не был в пивной, конечно), он наливал желтую жидкость в стакан, и пена в нем держалась ровно три секунды. Раз, два, три – и пены нету! Правда, она все-таки была – целых три секунды, и мы думали, что так и надо.

Отец сказал:

– Не пора ли тебе устроиться на работу? Я определю тебя в наш цех…

– Кем? – беззаботно спросил дядька. – Начальником?

Отец криво усмехнулся.

– Ну, не сразу, конечно. Я думаю, правильнее будет – уборщиком. Отработаешь месяца три-четыре, потом направим в учебно-производственный комбинат, учиться на токаря… Или сварщика…

– Уборщиком?! – у дядьки было такое лицо… Не берусь описать. Ну, примерно, как если бы Юрию Гагарину, только вернувшемуся из космоса, предложили поработать таксистом. – Ты чего?

Думаю, он бы сказал что-то еще, если бы не было матери. Обязательно сказал бы.

Собственно, если бы не было матери, дядька давно бы начистил отцу физиономию, но… Отец был для него СВОИМ, понимаете? Пусть он его не сильно любил, но все же был СВОИМ.

– Понимаешь, – поспешил объяснить отец. – Это нужно для того, чтобы зарплата сохранялась. Уборщиком ты будешь получать девяносто рублей. Это неплохо. А потом, когда пойдешь учиться, завод сохранит за тобой зарплату. Я могу тебя устроить сразу учеником, но тогда ты будешь получать семьдесят пять процентов от оклада первого разряда. Копейки. Рублей сорок. Все-таки девяносто – это…

– Уборщиком?! – повторил дядька. Казалось, он не слышал резонных доводов отца. Даже мне они тогда казались резонными. Но не дядьке.

– Ну, а что такого? – спросил отец. – Подумаешь, всего три-четыре месяца…

– Да-а-а… – задумчиво сказал дядька и налил еще стакан. – Вот это да…

Он выпил и закурил, лихо смяв картонный мундштук "беломорины". Немного покурил, стряхивая пепел в блюдце, а потом объявил:

– Завтра я пойду на автобазу. Хочу работать шофером автобуса. Говорят, они по четыреста рублей заколачивают…

Странно, но мой отец, несколько минут назад приводивший деньги в качестве основного аргумента, вдруг уперся:

– Нет. На автобазе ничего хорошего. Лучше ко мне, в цех… Серьезно, подумай хорошенько…

Но дядька, выпуская колечки, говорил:

– Ездить от столба к столбу. Возить людей… Четыреста колов… Здорово! Ты, небось, меньше получаешь?

Разговор закончился как-то сам собой. Смялся и затих.

Мы с дядькой пошли спать в свою комнату, и он до полуночи рассказывал мне армейские анекдоты; я не всегда понимал смысл, но громко смеялся.

Потом он сказал:

– Ну все, последнюю! – выкурил еще одну папиросу и, отвернувшись, уснул.

Я едва успел его спросить:

– Когда ты мне покажешь, что лежит в твоем чемоданчике? А?

– Завтра, – сказал он и через минуту захрапел.

Я тогда думал, что все мужчины должны спать именно так – с храпом.

* * *

Ночью я проснулся оттого, что захотел пить и писать. Это у меня всегда случалось одновременно. Я на цыпочках пробрался на кухню, открыл кран – тонкой струйкой, чтобы не шуметь – и напился. Потом сходил в туалет, но воду решил не сливать: огромный бачок, укрепленный где-то под потолком, всегда шумел, как Ниагарский водопад.

Я поплелся обратно к себе и, проходя мимо комнаты родителей, услышал:

– Ты должна… Ты должна убедить его пойти на завод.

– Ну почему обязательно на завод, если он хочет быть шофером? – возражала мать.

– Ничего он не хочет. Он сам не знает, чего он хочет. Он просто бездельник. Ему все равно, где работать, лишь бы не работать.

– Но почему именно на завод? – допытывалась мать.

– Да потому, что я ему сделаю койку в общежитии, вот почему! – приглушенно восклицал отец. – Не век же ему здесь жить! Квартира-то у нас не резиновая!

После этих слов повисло долгое молчание. Я стоял и пытался представить себе свою мать. Как она выглядит в эту минуту? Втягивает голову в плечи, как побитая собака? Или просто молчит, соглашаясь с отцом, предоставляя ему право самому решать судьбу моего дядьки?

Нет, потом я понял, что это не так. Наверное, в эти секунды моя мать стала похожа на рассерженную кошку: спина выгнулась дугой, шерсть встала дыбом, и зрачки нехорошо сузились.

– Эта квартира, – мать говорила тихо, но очень четко; я слышал каждое слово, – моя и моего брата. И пока он МОЙ брат, он будет жить здесь. То есть – слушай внимательно, не отворачивайся! – всегда. Или – пока сам не захочет уйти. А ты… Если тебе что-то не нравится… Можешь устроить себе койку в общежитии.

– Пойми, – теперь голос отца звучал не так уверенно, – я же забочусь прежде всего о тебе. О нашей семье… О сыне…