Дорога на остров Пасхи

Мы жили вместе в одной квартире: отец, мать, ее младший брат и я. Всего – четверо. И если вы подумали, что у нас была огромная квартира, то вы сильно ошибаетесь. Обыкновенная двухкомнатная: в той комнате, что побольше, жили отец с матерью, а в другой – мы с дядькой.

Дядька… Еще до того, как он пошел в армию, я называл его только по имени, я это четко помню. Мне было двенадцать, а ему – восемнадцать. Но после того, как он в 1972-ом году демобилизовался, я звал его только дядькой. И ему нравилось. Знаете, как ему нравилось? О-о-о! Он улыбался всякий раз, когда слышал: "Дядька! Дядька!". А меня звал только – "племянник". Или – ласково – "племяш".

Вот так мы и жили. Помню, он научил меня обращаться ко всем взрослым по имени-отчеству. Знаете, почему? Потому что хотел быть "дядькой". Смешной! Однажды я назвал соседа, Николая Петровича, "дядей Колей". И "дядька", не задумываясь, отвесил мне затрещину.

– Он тебе не дядя, понял? Дядя у тебя один – это я. А тети – вообще нет. Ты бы еще соседку, Аллу Дмитриевну, "мамой" назвал! Только потому, что она – женщина.

– А как же мне его называть? – потирая ушибленный затылок, спросил я.

– Как-как? Николай Петрович! А дядька у тебя один – это я. Запомни хорошенько, племяш!

Ну, и… В общем, я запомнил. Не сразу, конечно. "Дядька" еще несколько раз поправлял меня. В последний раз он ударил меня наотмашь, по лицу; так, что у меня из носа пошла кровь.

Он стоял и смотрел: побегу я жаловаться матери или нет? Я всхлипнул, и он презрительно скривил губы. Но я не побежал жаловаться. Наверное, чувствовал, что он был прав. Вот так он буквально вдолбил в меня этого "дядьку". Выбил из меня это слово – с кровью. Но, если вы вдруг решите, что он был плохим, то попадете пальцем в небо. Или еще куда-нибудь. Нет. Он не только вдолбил в меня это, но и заслужил. Потом. Чуть позже. Об этом я и хочу рассказать.

Вы, главное, должны запомнить одно – с тех пор он стал для меня "дядькой". И – только он. И – навсегда.

Тогда он казался мне очень взрослым. Он вернулся из армии в форме десантника: красивый, как бог – в голубом берете, в тельняшке, в сапогах гармошкой, со стареньким фибровым чемоданчиком в руке.

Он уходил с ним два года назад, но когда вернулся, чемоданчик выглядел куда лучше – дядька покрасил его и покрыл лаком.

Но больше всего мне запомнился его ремень – тонкий, кожаный, бляха ослепительно блестела на солнце и, казалось, от пятиконечной звезды во все стороны расходились лучи.

Потом он объяснил мне, что ремень – не простой. Дядька рассказывал, как он старательно брил ремень, постепенно снимая слой за слоем – поэтому он и стал таким тонким, но не потерял прочности. В бляху изнутри был залит свинец, и она была такая тяжелая, как стаканчик с мороженым. Нет, скорее, два стаканчика. Вам, наверное, может показаться, что я преувеличиваю, но нет – бляха ДЕЙСТВИТЕЛЬНО была очень тяжелой. И еще – она была заточена со всех трех сторон: сверху, снизу и с той стороны, которая оставалась свободной, когда ремень расстегивался.

Это важно, поверьте. Пока не спрашивайте, почему; просто запомните, и все.

Целый месяц дядька ходил по нашему маленькому сибирскому городку и пил. Просто так. Мой отец, работавший инженером на заводе, всегда говорил мне, что пить надо с поводом. В выходные, в получку, в аванс, по праздникам, по субботникам, дням рождения и так далее. Я знаю, вам может показаться, что это – слишком часто, но тогда все пили, и чаще всего – без повода, так что отец на общем фоне выглядел едва ли не трезвенником.

А дядька пил целый месяц – потому что тогда все хотели угостить солдата, вернувшегося из армии. И девчонки смотрели на него как-то по-особенному. Водка тогда называлась "шоколадкой" – потому что стоила столько же.

И, самое интересное, дядька целый месяц не открывал свой чемоданчик. Он так и стоял у него под кроватью, в нашей общей комнате. Понимаете, он не хотел ПЬЯНЫМ открывать свой чемоданчик, словно считал, что может его этим оскорбить. Это отношение передалось и мне, хотя в четырнадцать лет очень хочется залезть под кровать, щелкнуть блестящими замочками и посмотреть, что же там такое: может, патроны? А может – от этой мысли захватывало дух! – настоящий пистолет?

Мне почему-то казалось, что такому человеку, как мой дядька, обязательно должны были подарить пистолет. На память. В благодарность за отличную службу.

Но я не решался. Нет, не то, чтобы я боялся – просто… как бы это сказать, чтобы не звучало совсем глупо? Не хотел осквернять? Ну, наверное, ничего больше в голову не лезет.

Так вот, спустя месяц дядька остановился. "Тормознулся", как сказал он. Это означало, что пил только дома и только вечерами – плодово-ягодное вино из прокисшего яблочного сока; он называл это "слезы дедушки Мичурина". Потом я услышал и другое название – "чернила", но "слезы" звучало как-то лучше. Красивее.

Бутылку водки он выпивал обычно тремя полными стаканами, а "слезы" – четырьмя неполными. Вот это я тоже почему-то запомнил.