Дорога на Тмутаракань

— Хватит, побегали, — сказал Ольстин, недружелюбно поглядывая на бродников. — Теперь — обратно!

Бродники, уставшие после тяжелого боя и долгого пребывания в седле, недоуменно смотрели на черниговского боярина. Один из них, новгородец Карп, бывший все время рядом с земляком Свеневидом, проговорил неуверенно:

— Слушать нам его надо! Ему Свеневид доверял!

— Свеневид мне подчинялся, — уточнил Ольстин. — Выбирайте, господа бродники. Или послужите стольному Чернигову, или подохнете прямо здесь...

— Говори, что делать, — Карп спросил это за всех.

— Поворачивай обратно, господа бродники! Кто — на холм, к кметям, дорожку вы туда уже проложили да трупами неудачников пометили. А кто — вот по этой балочке, чтобы Всеволоду в спину ударить.

И Ольстин показал, куда надо ехать.

Карп первым направил своего коня в заросшую кустарником балку, приговаривая, чтобы не слышали черниговцы:

— От этого и ушел с Руси, что предают все и всех. Стыда лишились...

* * *

Боевые значки угрожающе наклонились вперед, уставив на невидимого еще врага укрепленные сверху рога. Длинные и узкие флажки красного цвета заматывались вокруг рогов, подчиняясь давлению воздуха, создавая иллюзию, что значки успели попробовать крови.

Впереди, на рослом венгерском иноходце, мчался великий хан Кончак. По правую и левую руку от него стлались брюхом по траве, казалось, не касаясь ее лапами, два волка, седой и бурый.

— Быстрее, — твердил Кончак, — быстрее, не успеваем!

Его войско горячило коней, добиваясь от них предельно возможного. Никто не спрашивал, откуда Кончак знает, что происходит за многие перелеты стрелы от него. Хан родился в рубашке, обернутый в послед, что называется — шелудивым. Такие дети, помимо прочих необычных качеств, могли говорить с волками.

Волки же знают все, поэтому и молчат. Знающий — не говорит...

* * *

— Что с ковуями? — недоумевал князь Игорь. — Что затеял Ольстин?!

— Измену, князь.

Миронег сказал то, что не решились выговорить воины, не боявшиеся смерти.

Измена страшнее гибели. Хотя бы для порядочных людей.

Курский князь вернул шлем и раздобыл на поле боя нового коня.

Но радости было мало.

— Измена! — воскликнул Буй-Тур Всеволод.

Он быстро оценил, почему объединились бродники с ковуями. Оценил и то, что справиться с отрядом черниговцев, большим по численности, да еще на свежих конях, у него не получится.

— В круг, братья! — воскликнул князь, созывая оставшихся в живых кметей. — Вот и до настоящего дела дошло!

— Увидим еще, кто кого, — весомо проговорил кто-то.

— Якоже блудницю и разбойника и мытаря помиловал еси, тако и нас, грешных, помилуй, — благочестиво перекрестился другой кметь.

— Погоди еще, — ощерился Всеволод, — потом посмотрим, кому покаяние потребуется.

На фоне грозового неба, озаряемого темными сполохами молний, резко выделялись посеребренные доспехи князя, его золоченый шлем, белый конь. Курские кмети стеной детинца выстроились вокруг Буй-Тура Всеволода, в молчании глядя на приближавшихся к ним с двух сторон бродников и черниговцев. Выщербленные в бою клинки мечей и сабель пока были опущены книзу, набираясь от матери-земли сил для боя. Этот бой станет для многих из них последним, но кмети точно знали — пока жив хотя бы один из них, будет жив и князь. А пока жив князь — жива и месть.

Битву оценивают по завершению. Раз погибшие не отмщены, бой продолжается. Княгиня Ольга, причисленная православной церковью к лику святых, мстила за мужа. Тем и славна была на Руси, а не своим крещением.

Курские кмети стояли стеной, и выстроена она была в два слоя: сталь и сердца.

— Князь рыльский своих дружинников повел, — сказал один из дружинников, стоявших рядом с князем Игорем.

— Зря, — вырвалось у кого-то.

Игорь Святославич тоже считал, что зря, но смолчал. Горяч мальчишка, вспыльчив. Не стерпел измены, ринулся отомстить предателям. Ковуи же, хоть и позором себя покрыли, воинского умения не утратили, и судьбу рыльских дружинников даже предсказывать не стоило, так все было ясно.

— Не нам судить о том, — одернули говорившего.

Не нам, согласился про себя Игорь. От сердца делают, а там уж — как боги рассудят. Лицо Миронега казалось каменным.

— Знал, что ли? — догадался князь Игорь. — Знал... И смолчал! Не жалко теперь тех, кто в бой идет за своим князем?

— Нет, — сказал страшное лекарь.

* * *

В Чернигове закончилась обедня. Ярослав Всеволодич вместе с прибывшим незадолго до этого Святославом Киевским остались одни в опочивальне, отведенной великому князю, посмотрели в глаза друг другу.

— Идет ли там еще бой, или уже все кончено? — спросил князь черниговский, и Святославу Киевскому не надо было пояснять, где это — «там».

— Жалеешь?

Голос великого князя звучал надтреснуто. Возраст, тут уж ничего не поделаешь.

— Боюсь. Грех мы содеяли перед Господом. Да еще через неделю после Пасхи...

— Снявши голову, по волосам не плачут. Думай не о тех жизнях, что забрал Господь, а о тех, что спасутся, раз закроем Степи путь на Русь.

— Стыдно... — повесил голову князь Ярослав.

Который раз за жизнь он признавался в подобном? Не в первый ли?

— Ой ли? — не поверил Святослав Киевский.