Дорога на Тмутаракань

Неотступно, как репей за собачьим хвостом, русские дружинники преследовали отступавших половцев. Лающие приказы Гзака собирали вокруг него воинов, как бродячих псов в ощетинившуюся клыками свору. Брызгами несущей бешенство и смерть слюны падали на доспехи русских дружинников половецкие стрелы, когтили сквозь железо и кожу острия сабель и кинжалов. Укрепленные на макушках ханских бунчуков турьи рога угрожающе склонились против путивльских хоругвей, степной зверь тщился ослепить сурового бога христиан.

И хан наконец-то увидел ее! Вся в сиянии отраженного солнечного света, окрыленная багрянцем стлавшегося по ветру княжеского плаща, мчалась в бой Ефросинья Ярославна, нетерпеливо погоняя могучего коня, достойного не хрупкой девы, но богатыря.

Конь и всадница, казалось, притянули к себе все стрелы, выпущенные половецкими лучниками.

— Осторожнее! — заорал Гзак на своих. — Не попортите девку, пока я с ней не позабавился!

Первым расхохотавшись собственной шутке, самозваный хан направил коня наперерез своей судьбе.

Половецкие стрелы сменили цель, споро сбивая с седел окруживших княгиню телохранителей-гридней.

Даже природа помогала степнякам. Ветер, дувший из-за спин половецких лучников, услужливо подхватывал легковесную оперенную смерть, чтобы скорее донести ее до избранной богами или случаем жертвы.

Бешеный пес всего опаснее, когда загнан в угол и огрызается.

Против жизни сильнее всего — смерть. Мертвый воздух легко срывает живой лист с дерева, превращая его в иссохший хрупкий скелет. Жаждущий жизни огонь укрощает вода, прозрачная, как сукровица, текущая из ран покойника, и холодная, как его кожа.

Сложив привычно ладошки лодочкой, кикимора произнесла несколько фраз, древних, как заклинание творения, когда Слово было Богом.

И отделил Господь твердь земную от хлябей небесных...

Кикимора же пожелала, чтобы с ясного неба пошел дождь, и точно над ее головой.

Всего и делов-то, не удивился бы бывалый домовой Храпуня. Дождик-то устроить попроще будет, чем, стало быть, вша подоить. Есть в этом деле закавыка, и не в том — а говорится все с хитроватым прищуром, — что вша маленький, а в том, что — мужик...

И не ливень пролился с неба — поток! Когда воды много, она почти непрозрачна, не от этого ли пошло выражение «водная стена».

Серовато-зеленая колонна пала сверху, качнулась у основания, пошла там паром.

Живое, становясь мертвым, гниет. Вода же становится облаком.

Когда смерть насильственная, живое кричит протестуя. Гибнущая от огня вода исходит обжигающей влагой...

Кикимора умирала тяжело, успев почувствовать до спасительного предсмертного обморока, как заживо варится в облаке ревущего в слепой ярости пара. Водный поток еще успел очистить ее кости от превратившейся в труху нечеловеческой плоти, затем же иссяк.

Нет кикиморы — нет и заклятия на воду.

Не стало и пожара. Возможно, он проиграл спор с водой и паром. А может, потух сам по себе, устыдившись содеянного.

Одна из стен дровяного сарая, подъеденная снизу пламенем пожара и пропитанная насквозь водой, рухнула с протяжным скрипом навзничь, осыпая обугленными обломками навес над колодезным воротом.

Скрип этот стал траурной песнью над телами Любавы и кикиморы, чье имя мы в своем небрежении так и не узнали.

И если там, за финалом всего, есть иная жизнь — пусть она будет для них счастливей, чем та, что выпала им на земле!

Аминь.

Княжич Владимир с тревогой глядел на устремившиеся к небу дымные пальцы пожаров в посаде. С высоты крепостной стены город был виден весь, раскрывшись сокровенным, словно котенок в хозяйских руках. Горело на востоке, и у Владимира не раз замерло сердце при мыслях о Любаве. Как она там, успела ли уйти, спрятаться?

Укрывшись в тени навеса-забрала, княжич положил на деревянный настил шедшей за стеной дорожки принесенный с собой узел, развернул его.

Сколько лет, а может, столетий не видели солнечного света книги, найденные домовым Храпуней и щедро подаренные Владимиру Ярославичу. Самые щедрые дары — это те, чью истинную цену мы не ведаем... Да и отблесками пламени свечей они тоже были обделены. Княжич, как истинный книжник, почувствовал нутром исходившую от пергаменных страниц темную силу и избегал вчитываться, оберегая — как знать? — не жизнь даже, а нечто посерьезнее — душу.

Теперь же Владимир не колебался. Как клин вышибают клином, так и зло, пришедшее на Русь, потребно было изгнать как угодно, даже не меньшим злом!

Вздохнув негромко, не от волнения, а для того, чтобы голос прорезался, гортань прочистилась после долгого вынужденного молчания, княжич Владимир взял в руки лежавшую поверх книгу, раскрыл на заранее отмеченной странице, повернулся лицом к западу.

Спиной к разворачивавшейся под ногами битве.

Спиной к Любаве.

Лицом к родному Дунаю.

Лицом на запад, к стране мертвых. Куда ушли все, кому нет места в этом мире.

Куда должны были уйти языческие боги.