Дорога свободы

Четвертым за обедом был доктор Рандольф, тоже делегат, невысокий, шоколадного цвета негр, сыпавший словами, как горохом; присутствие Холмса нервировало его еще больше, чем Гидеона, больше, чем Кардозо, — он даже начал заикаться. Миссис Кардозо, единственная женщина за столом, старалась сделать беседу непринужденной; Холмс поддержал ее, и между ними все время происходил обмен любезностями. Гидеон недоуменно спрашивал себя: «Что такое этот человек? Как это вышло, что он здесь? Зачем и почему?» В первый раз в жизни Гидеон пожимал руку такому человеку, как Холмс, в первый раз говорил с таким человеком как равный, в первый раз сидел за одним столом с белым. Для Кардозо все это не в диковину, ну, а для Рандольфа? Тот что-то совсем оробел. Гидеон сидел, не сводя глав с буфета за спиной хозяйки, на котором под стеклянным колпаком стояло чучело куропатки. На стенах — узорчатые обои, гравюры в рамках... Кардозо человек бывалый, однако Гидеон чувствовал, как осторожно он выбирает слова, говоря с Холмсом.

— Видите ли, сэр, образование — это неизбежность.

— Неизбежность? — переспросил Холмс. Он держался так скромно, совсем стушевываясь, ничего не утверждал, только спрашивал — и это самоустранение с его стороны действовало как самая тонкая лесть.

— Я просто констатирую факты. Четыре миллиона безграмотных рабов — это вещь возможная. Четыре миллиона безграмотных свободных негров — это, совершенно очевидно, вещь невозможная.

— Интересная точка зрения, — заметил Холмс. — А вы как считаете, мистер Джексон?

— Я считаю, что образование это вроде ружья, — сказал Гидеон.

— Ружья?

Кардозо нахмурился, а Рандольф начал нервно играть вилкой. — Продолжайте, пожалуйста, — улыбнулся Холмс.

В его улыбке было что-то, что Гидеон все время старался уловить и, наконец, поймал: соотношение перемен, происшедших частью в нем самом, частью в Холмсе, столкновение сил. Гидеон разом прекратил всякие старания понять Холмса: незачем его понимать.

— Вроде ружья, — повторил он. — Только лучше. Положим, вот человек, у него ружье. Вы хотите сделать его рабом — надо сперва отнять у него ружье. Это риск: может, он вас застрелит, может, нет. Но ружье надо отнять. Почему?

— Разве это не ясно само собой?

— Нет, не ясно, — медленно сказал Гидеон. Он искал слов, он силился овладеть своими мыслями, руки его стискивали край стола. — Если у человека нет ружья, он, может быть, раб, а может быть, не раб; это зависит от многих причин. Если у него есть ружье, он не раб, и это зависит только от одного — от его ружья. Чтобы он стал рабом, нужно отнять у него ружье. А знание нельзя отнять, раз уж человек выучился. И я верю, у кого есть настоящее знание, тот не может быть рабом. Так что видите, с одной стороны, это вроде ружья, а с другой стороны — лучше, чем ружье.

— Я бы это, пожалуй, несколько иначе определил, — усмехнулся Кардозо.

— Вы-то, конечно, — согласился Холмс. — Но рассуждение мистера Джексона в своем роде логично, ибо он ко всему подходит с единственным критерием: свобода или рабство. Мне кажется, это вполне понятно. Ведь вы были рабом, мистер Джексон?

— Был.

— Но рабство упразднено.

Гидеон медленно наклонил голову.

— Вы думаете, что оно вернется? — мягко спросил Холмс.

— Может вернуться, — сказал Гидеон. Взгляд его в эту минуту случайно упал на миссис Кардозо, и он увидел в ее глазах слепой, животный страх...

Гости скоро разошлись, но этот обед послужил прологом к другому. Неделю спустя, выходя из конвента, Холмс остановил Гидеона и сказал:

— Я устраиваю небольшой обед, мистер Джексон. Соберутся несколько человек знакомых. Вы придете?

Гидеон колебался, и Холмс добавил с обаятельной улыбкой:

— Буду очень рад видеть вас у себя в доме, мистер Джексон. В конце концов, раз нам придется работать вместе...

Гидеон обещал прийти.

Конвент делал успехи. Из первоначального хаоса возникал порядок; собрание проводило одну меру за другой, сперва по маловажным вопросам, потом по более значительным. По маловажным легче было столковаться. Был проведен закон, запрещающий дуэли. Огромным большинством было отменено тюремное заключение за долги. Самая неискушенность делегатов позволяла им смело и по-новому подходить к вопросам законодательства; над ними не тяготел подавляющий груз законов, обычаев, нравов, привычек, заученных форм и ухищрений; неразрешимое становилось простым, и часто простое становилось неразрешимым. Так, например, когда они подошли к вопросу о правах женщин, они одним взмахом разрушили стены, непоколебимо стоявшие целые века. Белый делегат из глухого болотного района сказал:

— Четыре года я дрался против янки, и все это время моя жена одна управлялась с домом. Кормила детей, одевала, пахала, сеяла, собирала урожай. Теперь я вас спрашиваю, джентльмены, почему я получил избирательное право, а она нет?

Затем выступил Гидеон: