Дорога свободы

Обводя взглядом зал, Гидеон видел многоярусный узор сосредоточенных белых и черных лиц, таких лиц, каких еще не видели стены законодательного собрания — разве только в те далекие дни во время Войны за независимость, когда фермеры и ремесленники собрались для того, чтобы выразить свою волю, — и все эти лица медленными кивками подтверждали слова Кардозо. Дружба, и сила, и братство — Гидеону хотелось опустить голову на руки и заплакать; он думал про себя; негр как бездомное дитя, — нет на свете страны, нет клочка земли, который он мог бы назвать своим, но теперь он обрел родину; трибуна была задрапирована красным, белым и синим, за ней возвышались два огромных флага Соединенных Штатов. Гидеон глядел на них, слушая, как Рандольф дрожащим голосом читает:

— Мы, нижеподписавшиеся, народные представители Южной Каролины, собравшиеся в конвенте, настоящим предлагаем сохранить Бюро беженцев, освобожденных рабов и покинутых земель вплоть до восстановления на Юге гражданской администрации; после чего учредить Отдел образования, задачей которого будет создание сети начальных школ...

Рядом с Гидеоном сидел старик-негр и плакал, покачивая головой в медленном, древнем ритме, а гром рукоплесканий раскатывался по залу, и репортеры спешили к выходу, чтобы отослать в свои газеты корреспонденции, вроде той, что появилась на следующий день в «Обсервере»:

«Чудовищный замысел обнаглевших негров.

Вчера, позабыв всякий стыд, балаган, именующий себя конвентом, вынес на обсуждение законопроект, направленный к тому, чтобы предать наш штат окончательной гибели и разорению. По этому законопроекту, негритянские дети и белые дети всех классов общества будут согнаны в одни и те же школы. Белые девушки Юга будут развращены и растлены, прежде чем достигнут совершеннолетия, а честные граждане вынуждены будут отдавать последние гроши на поддержку этой омерзительной системы...»

И так далее и тому подобное. Гидеон уже привык к таким статьям, он ожидал их после каждого заседания; и они становились все яростнее по мере того, как прояснялись контуры новой конституции: была проведена реформа суда, утверждена выборность судей, запрещена всякая расовая дискриминация, объявлена и гарантирована свобода слова и принято предложение обратиться к правительству Соединенных Штатов с петицией о покупке государством и разбивке на мелкие участки крупных земельных владений... Последнее не внушало больших надежд; трудно было ожидать, чтобы федеральное правительство пошло на полное уничтожение плантаций; но из принципа это предложение было принято.

Казалось, целая вечность прошла с того дня, когда Гидеон в первый раз постучал в дверь к Картерам. Теперь, сидя с ним по вечерам за обедом, он рисовал им картины будущего; и он так вырос в их глазах, что они с гордостью говорили знакомым: — У нас живет Гидеон Джексон, депутат конвента!

Стефан Холмс сказал матери: — Завтра за обедом у нас будет негр.

И она, думая, что он говорит о слугах, ответила: — Ну, конечно, Стефан.

— Вы, кажется, не поняли, мама. За столом, вместе с нами. В качестве гостя.

— Не люблю, когда ты так шутишь, Стефан, — начала она. — Говоришь бог знает что...

— Никаких шуток. Пожалуйста, поймите меня как следует. Я пригласил негра к нам на завтра, на обед. Он будет в некотором роде почетным гостем.

Она опустилась в кресло и уставилась на него во все глаза, а он, глядя в окно поверх ее головы, казалось, пристально изучал неясный силуэт форта Сэмтер. Она поняла, что он ушел в себя; теперь можно спорить с ним сколько угодно, а он все-таки поставит на своем. Сила, заключенная в нем, превышала ее понимание: эта сила вся шла от ума и подчас могла быть очень страшной. Когда о Стефане говорили то или другое, хвалили его или порицали, мать умела только одно привести в его оправдание и всегда это говорила: — Вы не понимаете, дорогая, Стефан человек действия...

Марте Холмс было уже под шестьдесят, и жизнь утомила ее; она готова была примириться с мыслью, что часть ее мира погибла в кровавой бане войны и надо держаться за то, что уцелело. Но Стефан не соглашался признать хоть что-нибудь безвозвратно потерянным и не желал цепляться за обломки. Когда он сказал ей: «Мама, я иду в конвент потому, что для того чтобы бороться с этой чудовищной гнусностью, надо ее понять, а для того, чтобы ее понять, надо стать ее частью», — она попыталась стать на его точку зрения, но не смогла. Не могла и теперь, когда Стефан сказал ей:

— Мама, мне необходимо было пригласить этого негра. И если я говорю «необходимо» — то уж, поверьте мне, значит, это в самом деле необходимо.

— Но почему? Какая может быть причина?..

— Много причин и весьма серьезных. Я бы охотно объяснил вам...

— Стефан, я не могу.

— Можете и сделаете.

— Стефан, если уж тебе надо корчить из себя клоуна, шута и белую шваль, неужели ты не можешь пощадить мои чувства?

— Дорогая, — сказал Холмс, — не сомневайтесь в том, что я с величайшим уважением отношусь к вашим чувствам.

— А что скажут люди?