Дорога тайн

Она замолчала, словно ожидая, что Хуан Диего переведет ее слова, прежде чем она продолжит; или же Лупе остановилась, потому что раздумывала, стоит ли рассказывать двум священникам о пропавшем носе Марии-монстра.

– Вы помните американского хиппи – уклониста от призыва в армию, парня, который умер? – спросил Хуан Диего отца Альфонсо и отца Октавио.

– Да-да, конечно, – сказал отец Альфонсо. – Заблудшая душа, трагедия саморазрушения.

– Ужасная трагедия, такая потеря, – сказал отец Октавио.

– И щенок моей сестры умер – мы сожгли собаку, – продолжал Хуан Диего. – И мертвого хиппи.

– Все возвращается на круги своя – мы это знали, – сказал отец Альфонсо.

Отец Октавио мрачно кивнул.

– Да, пожалуйста, остановитесь – этого достаточно. Крайне неприятно. Мы помним это, Хуан Диего, – сказал отец Октавио.

Лупе промолчала; два священника все равно не поняли бы ее. Лупе только откашлялась, как будто собиралась что-то сказать.

– Не надо, – повернулся к ней Хуан Диего, но было уже поздно: Лупе указала на безносое лицо гигантской Девы Марии, при этом прикоснувшись к своему маленькому носу указательным пальцем другой руки.

Отцу Альфонсо и отцу Октавио потребовалось несколько секунд, чтобы сообразить, что к чему: у Марии-монстра по-прежнему не было носа; непонятная девочка показывала, что ее собственный маленький нос на месте; на basurero был костер, адское сожжение человеческих и собачьих тел.

– Нос Девы Марии был в адском огне? – спросил отец Альфонсо у Лупе; она яростно закивала, как будто хотела, чтобы у нее от такой тряски выпали зубы и вывалились глаза.

– Матерь милосердная! – воскликнул отец Октавио.

Банка из-под кофе с таким грохотом упала на пол, что все вздрогнули. Маловероятно, что Эдвард Боншоу намеренно уронил эту банку, которую тут же поднял. Возможно, у сеньора Эдуардо сами собой разжались пальцы; возможно, он понял, что новость, которую он продолжает утаивать от отца Альфонсо и отца Октавио (а именно свою любовь к Флор, положившую конец его обету), скоро станет для этих двух старых священников еще большим потрясением, чем сгоревший нос неодушевленной статуи.

Поскольку Хуан Диего уже видел, как Мария-монстр бросала неодобрительный взгляд на ложбинку между грудей его матери, поскольку он знал, как может оживать Дева Мария, по крайней мере – своими осуждающими и уничтожающими взглядами, он не стал бы категорически утверждать, что громоздящаяся статуя (включая утраченный нос) – предмет неодушевленный. Разве нос Марии-монстра не фырчал и разве не вырывалось из погребального костра голубое пламя? Разве Хуан Диего не видел, как Дева Мария моргнула, когда банка из-под кофе ударила ее по лбу?

И когда Эдвард Боншоу неловко уронил и поднял кофейную банку, не вызвал ли ее оглушительный грохот вспышку ужасного отвращения во всевидящих глазах грозной Девы Марии?

Хуан Диего не был почитателем Марии, но он знал, что лучше относиться к замаранной великанше с должным уважением.

– Lo siento, Матерь, – тихо сказал Хуан Диего большой Деве Марии, указывая на свой лоб. – Я не хотел попасть в тебя банкой. Я просто пытался дотянуться до тебя.

– У этого пепла какой-то чужеродный запах, – заметил отец Альфонсо. – Я бы хотел знать, что еще было в банке?

– Что-то со свалки, я полагаю, но вот идет хозяин свалки – мы должны спросить его, – сказал отец Октавио.

Что до почитателей Марии, то Ривера уже шагал по центральному проходу к громоздящейся статуе; казалось, у хозяина свалки были свои причины встретиться с Марией-монстром; то, что Пепе отправился за el jefe в Герреро, возможно, просто совпало с собственным намерением Риверы явиться сюда. И все же было понятно, что Пепе оторвал Риверу от какого-то занятия, завершенного лишь наполовину. «Небольшой проект, осталась только тонкая доработка», – как объяснил это сам хозяин свалки.

Ривера, должно быть, покинул Герреро в большой спешке – кто знает, как Пепе объявил ему о предстоящем рассеивании пепла, – потому что хозяин свалки все еще был в своем рабочем фартуке.

На фартуке было много карманов, и он был длиной с неприглядную старомодную юбку. В одном кармане лежали стамески разных размеров, в другом – куски наждачной бумаги, грубой и тонкой, в третьем – тюбик с клеем и тряпка, которой Ривера вытирал остатки клея с наконечника тюбика. Трудно было сказать, что было в других карманах, – Ривера говорил, что именно эти карманы ему нравятся в его фартуке для столярных работ. Старый кожаный фартук хранил много секретов, – по крайней мере, так считал в детстве Хуан Диего.

– Я не знаю, чего мы ждем, – может быть, тебя, – сказал Хуан Диего el jefe. – Я думаю, великанша вряд ли что-нибудь вытворит, – добавил мальчик, кивнув на Марию-монстра.

Храм наполнялся людьми, хотя, когда прибыли брат Пепе и Ривера, до мессы еще оставалось время. Хуан Диего позже вспомнит, что Лупе внимательней, чем обычно, отнеслась к хозяину свалки; что касается el jefe, он был даже более, чем обычно, обходителен с Лупе.