Дорога уходит в даль… В рассветный час. Весна

– Молчать! – кричит Колода таким страшным голосом, что обе белые болоночки, только что дружелюбно обнюхивавшие мои ботинки, начинают в два голоса тявкать на меня. – Молчать! – продолжает Колода. – Вы должны выслушать, что́ вам скажут, а ваши слова никому не интересны, да… Так вот… где же это мы? Вы меня сбили… Ах да! Вы действовали самовольно, без разрешения, да… так сказать, незаконные действия… Вы незаконно собирались… Как заговорщики, да! Господин директор, которому я доложила обо всем, называет ваши поступки заговорщицкими, да! За незаконные действия скопом, – подчеркивает Колода, – да-да, скопом, потому что вы подговорили и этих несчастных двоечниц тоже, – значит, вас было много, не меньше десяти человек, боже мой! – за это вас следует исключить!

Когда Колода волнуется, она начинает в разговоре брызгать слюной. Слово «исключить» она произносит с брызгами во все стороны. Это смешно, но я не смеюсь: рука Мани Фейгель около моей руки резко вздрагивает. Я понимаю: Маня с ужасом думает о возможности своего исключения из института. Мне тоже становится очень не по себе.

– Господин директор настаивал на вашем исключении, – говорит Колода. – Но я уговорила, я положительно умолила его простить вас. Я верю, что вы – не окончательно испорченные девочки, да… Бог вам поможет, и вы еще исправитесь… Но помните: никаких незаконных поступков! Никаких действий скопом! Вы меня поняли?

Мы молчим, наклонив головы и глядя себе под ноги. Мы не отвечаем, потому что мы уже крепко знаем: когда начальство задает вопросы, оно вовсе не ждет от нас ответа, надо молчать и терпеливо ждать, пока кончится вся эта комедия.

– Ступайте! – говорит Колода. – И помните! Помните!

Мы делаем реверанс и уходим почему-то на цыпочках. Может быть, этим мы хотим показать, что мы пом-ним! пом-ним!

Мы в самом деле пом-ним! Помним и о том, что надо во что бы то ни стало довести наших бедных двоечниц до честных троек. Мы больше не занимаемся в стенах института, мы собираемся по очереди у каждой из нас. В день, когда нам выдают «сведения» (теперь это называется «табель»; у нас называлось «Сведения об успехах и поведении ученицы такой-то»), мы, четверо заговорщиц (Лида называет нас «скопщиками»), сияем, как именинницы: все наши «студентки» получили тройки, честно заработанные трудом, своим и нашим. Только бедная Броня Чиж получила одну двойку – по французскому языку, и то главным образом за кляксы в тетради.

Глава тринадцатая Неудавшийся журфикс

– Ты бываешь у Ивана Константиновича? – задает как-то папа за обедом вопрос.

Мама отвечает не сразу.

– Бываю, конечно…

– Но – реже, чем раньше?

– О да! Гораздо реже…

Помолчали. Потом папа снова спрашивает:

– А Пуговка бывает там?

Я – не мама. Я не умею отвечать так сдержанно, тактично. Мне это не дается. Я, видно, бестактичная…

И сейчас на папин вопрос: «А Пуговка бывает там?» – я отвечаю, как отрезываю:

– Нет. Пуговка там не бывает.

– Та-а-ак… – задумчиво тянет папа. – Ну, давай начистоту: тебе Тамара не нравится?

– А кому она нравится? Кому она может нравиться… такая? У нас в классе ее все терпеть не могут. Маме она тоже не нравится, только мама молчит…

– Да, она мне не очень нравится… – признается мама.

– Но ведь это внуки Ивана Константиновича! – говорит папа с упреком. – Ведь он их любит!

– А что внуки? – снова наседаю я на папу. – Леню мы с мамой очень любим. И он нас любит. Каждый день хоть на полчасика да забежит! Совсем как свой; маму зовет тетей Леной, тебя – дядей Яковом…

– Очень славный мальчик! – подхватывает и мама. – Добрый, ласковый, веселый… Я бы хотела, чтоб наш Сенечка такой стал, когда вырастет!

– И Поль его любит, и Юзефа, и Кики… Весь дом! Ужасно жалко, что он – не девочка, он бы у нас в институте учился. А Тамарка эта… Иван Константинович ее так любит – и птиченька она, и птушечка, и уж не знаю, как еще, – а она с ним разговаривает вроде как с лакеем!.. Княжна Хованская! – произношу я в нос. – Княжна Болванская!

– Что за глупости! – строго обрывает меня папа.

– Это не я так ее называю, – это Меля Норейко так говорит…

– Девочка, конечно, не очень симпатичная, – говорит папа задумчиво. – Но ведь – ребенок еще! Взрослый, если плохой, – так он уж навсегда плохой, до самой смерти… И то не всякий, бывают исключения. А дети тем и хороши, что у них все еще может меняться.

Мама говорит очень сдержанно:

– Будем надеяться, что девочка еще выправится.

Все с минуту молчат.

– А пока, – заявляет вдруг папа очень решительно, – сегодня вечерком пойдем-ка мы все трое к Ивану Константиновичу. Ведь горько же старику, – понимаете вы это? Вроде как отреклись мы от него!

И вот мы сидим вечером за столом у Ивана Константиновича. Рад он нам – ужас до чего!

Тамара, по обыкновению, держит себя как герцогиня, случайно попавшая на вечеринку дворников и извозчиков… Леня из-за самовара строит мне страшные рожи. Шарафутдинов от гостеприимства так топает сапогами, что Тамара морщится и иногда страдальчески прижимает пальцы к вискам – совсем как Дрыгалка!