Дорога в Бородухино

— С этим и поеду.

Батушин поднялся, прошелся по комнате. Остановившись около Веры Глебовны, он спокойно, но твердо сказал:

— Нельзя с "этим" ехать, Вера Глебовна. Нельзя.

— Не беспокойтесь, я найду силы, чтобы скрыть свое горе и отчаяние.

— Этого мало. Андрею, по-видимому, нужно другое. А этого "другого" нету в вашей душе…

— Откуда может быть это "другое"? — прервала она. — Откуда? Об этом вы подумали?

— Из огромной беды, навалившейся на страну, из всенародного горя, перед которым ваше — только капля, только крупинка…

— Но это моя капля, моя крупинка! Очень легко рассуждать, когда никого — там. И никого — на фронте! А вы сами… в Москве… — она высказала это залпом, но потом осеклась, уже сожалея о сказанном.

Батушин откинулся, как от пощечины, побледнел и сказал с трудом:

— Вот этого я от вас не ожидал… Вы же знаете…

Вера Глебовна бросилась к нему, схватила его руку.

— Знаю, голубчик, знаю, что просились вы на фронт. Простите! Я противная, гадкая. Зачем только ходите ко мне… такой?… Ну, простите. Я очень измучена…

— Будет вам, будет, Вера Глебовна… — Батушин освободил свою руку и провел ею по голове Веры Глебовны. — Вот чайник вскипел. Попьем чайку и успокоимся.

Она отошла от Батушина, стала заваривать чай.

— Вы умный, хороший… Спасибо, что не обиделись, но… неужели у вас никогда, никогда не возникало никаких сомнений? — она подняла на него взгляд и нетерпеливо ждала ответа.

— Я старый офицер, Вера Глебовна… Так вот, кабы колебался да сомневался, присягу бы не принял. А я давал ее, святую присягу, и теперь права не имею сомнения иметь.

— Я понимаю, присяга и все такое…

— Права не имею сомнения иметь, — прервал он ее, повторив убежденно свои слова. — Это вы понять можете? А вам преодолеть себя надобно. Пока война — все из сердца прочь, все сомнения, все обиды. Твердой надо быть и Андрею эту твердость передать. А так только внесете смуту в его душу. В остальных письмах не поминал он об этом случае?

— Нет.

— Значит, сам разобрался.

— А если… не разобрался? — сказала она с мукой. — Тогда что? Вы говорите — преодолеть. Что преодолеть? Если б только обиду, — она замолчала, устало проведя рукой по щеке, и лишь спустя немного добавила, вздохнув: — И все же перед нами стена, Иван Алексеевич.

— Помилуйте, какая стена? — запротестовал он. — Понимаю я вас, жалею, боль вашу и смятение чувствую, — Батушин взял руку Веры Глебовны и поднес к своим губам. — Но, повторяю, голубушка, преодолеть себя надобно. И для себя, и для Андрея, и для России.

Проводив Батушина, Вера Глебовна собралась на рынок, чтоб купить хотя бы килограмм картошки на дорогу. Уже не одна серебряная ложка была продана, но сейчас у нее было немного денег, и, одевшись потеплее, накрутив на себя все, что было можно, она вышла на улицу, где выла метель и колючие снежинки больно били по лицу.

До Центрального рынка было недалеко, только выйти к Троицким переулкам и по ним вниз к Самотечной площади, а там по Цветному бульвару… Переулки были такими же, как и двадцать, а может, и пятьдесят лет тому назад, и она подумала, что время добрее к вещам, чем к людям и их судьбам. Так же стоял, занесенный снегом, домик Васнецова, так же стояли тополя, так же кривились деревянные особнячки и возвышалось несколько доходных домов, построенных, наверное, еще до той, первой войны. Переулки были в сугробах, и она шла по узкой протоптанной людьми тропке, сейчас заносимой метелью, и в некоторых местах ей приходилось идти по колено в снегу. Ей вспомнилось, что и во время революции московские улицы были в сугробах.

Рынок жил своей особой, суматошной жизнью. Закутанные в платки колхозницы продавали картофель, масло, мясо, а москвичи тенями проходили между рядами, покачивая головами и охая на сумасшедшие цены, заламываемые продавцами. У некоторых в руках были кое-какие вещицы-рубашки, брюки, платки, редко у кого шевиотовый отрез, у кого-то колечки, сережки, серебряные ложки — все это уходило, уплывало из рук за бесценок, за несколько килограммов картофеля, за кусочек масла, за горсть крупы.

— Не мороженая? — спросила Вера Глебовна, давая три тридцатки за килограмм картошки.

— Что ты, матушка, в тулупе везла закутанную. Ничуть не мороженная,уверяла пожилая крестьянка, вешая картофель.

Обратно надо было подниматься уже в гору по Троицкому переулку, и Вера Глебовна с трудом осилила этот подъем. Еще полчаса простояла она в булочной за кусочком хлеба в четыреста граммов, которые полагались ей по иждивенческой карточке, и, придя домой, тяжело опустилась в кресло, подумав, что все-таки она сильно ослабла и, разумеется, пешком ей ни до какого Малоярославца не добраться. Дай бог сделать сегодня хоть одно сходить к коменданту города и выяснить насчет пропуска. Немного отдышавшись, она взяла папиросу из оставленной будто бы случайно Батушиным пачки "Беломора" и жадно закурила.

…От коменданта она возвращалась уже вечером по темным, малолюдным московским улицам в полном отчаянии — в пропуске ей отказали.