Дорога в мужество

— Я ж и кажу: якога биса стесняться? На ось тоби люльку на память от меня, состаришься — курить будешь. А зараз — рубай!

Бондаревич, подойдя к платформам, без труда нашел среди четырех орудий-близнецов свое. Крепежная проволока от колес к бортам была натянута как струна, ремешки на чехле застегнуты все до единого. Кабельные бухты, сдвинутые к бортам платформы, по-хозяйски прикрыты старыми противохимическими накидками. Постарался Чуркин!

Мягкий ком снега попал в плечо. Бондаревич оглянулся. Женя не успела спрятаться. Засмеялась.

— Дай руку. Я видела, как ты сюда пошел.

Он помог ей подняться на платформу и только после этого подумал, что на открытой платформе, на ветру, Женя, пожалуй, озябнет.

— Я уже собирался обратно.

— Побудем немножко… — Женя присела на выступ орудийной станины, он опустился рядом, привлек ее к себе, окутал полой полушубка.

Опять засмеялась.

— Ты — чего?

— Сапоги… Твои огромные, а мои…

— Ты же у меня — перепелочка.

— Только, ради бога, при всех не назови так, а то дразнить станут.

— Ноги не мерзнут?

— Терпимо.

— А руки?

Он взял ее руки, сунул себе под мышку. Она ткнулась лицом в грудь ему. Слева, на площадке, играла гармонь, оттуда доносились выкрики, гиканье, хлопки в ладоши, а здесь было тихо, только полоскался под ветром слабо завязанный тент на соседнем орудии.

— Отчего ты вздохнул?

— Жалею, что нету рядом фотографа. Знаешь, прошло бы много лет, вздумал бы я полистать старые альбомы и вдруг — стоп! Зову тебя: «Погляди, наше орудие! И мы с тобой… Какие мы были молодые…»

Она плотнее прижалась к нему, зябко передернула плечами.

— Тебе холодно?

— Нет.

— Подними голову.

Губы ее подрагивали, в глазах набухали сдерживаемые ресницами голубые слезинки.

— А ты не подумал, что кого-то из нас могут убить?

Он усадил ее к себе на колени и, придерживая одной рукой полы полушубка, другою провел по ее щекам:

— Вот тебе и раз… Стыдись, фронтовичка! Это могло случиться давно…

— И не случилось пока? Будем надеяться, верно? Да, конечно, что же еще нам остается?

В грустных глазах ее отражалось небо. А он неотрывно глядел на нее и думал с болью, что, конечно, все может случиться, даже самое худшее, что тревога, как тень, будет сопровождать и его, и Женю до конца войны или до той роковой минуты, когда обрывается все, и это естественно, и все-таки надо верить в лучшее, иначе жизнь станет невыносимой.

— Не надо, Женя… Столько людей умирает ежедневно, ежечасно, а я не верю в смерть… Нет, не то. Я в нее, конечно, верю, как во что-то неизбежное в далеком будущем, но мы еще так молоды, и я… Я запрещаю тебе думать о смерти, и давай никогда больше говорить об этом не будем.

— Нас видит кто-нибудь?

— Пушка. Небо. Еще вот — березы…

Женя обхватила рукой его шею, прижалась губами к его губам и, глубоко вздохнув, прошептала:

— Они не осудят.

С нарастающим грохотом промчался встречный, потом грохот затих, но ни Бондаревич, ни Женя не заметили сразу, что эшелон остановился у них за спиной, на параллельном пути. Только когда захлопали, заскрежетали двери, Бондаревич оглянулся. Состав — пассажирский, санитарный. Из ближнего вагона, из окна, опущенного до половины, заинтересованно выглядывал молодой белобрысый парень с перевязанной головой, крест-накрест перебинтованной грудью. Парень поощрительно подмигнул Бондаревичу:

— Правильно, кореш! Жми, пока жмется.

Растерявшаяся Женя шмыгнула за пушку, но тут же вышла, сказала парню с укором:

— Завидуешь, что ли? Отвернулся бы… Я побегу, Стась.

Бондаревич перешел к соседнему орудию, закрепил развязавшийся тент. Парень от окна не отходил.

— Бедовая она у тебя, сержант, огневая! Что ж у вас одни поцелуйчики в ходу?

— А тебе не все равно?

— Да мне наплевать. Только ты не останься при пиковых интересах. Лейтенант у нас был. И Люба, медсестричка. Целый год любовь водили, браток, глядеть на них было радостно. А позавчера ему в грудь, ей — в висок, наповал… Видал, как на войне бывает?

— Видал. Счастливо, друг! Выздоравливай.

7

На площадке становилось тесновато, а с санитарного, повинуясь зову гармони, торопились все новые бойцы, решительно входили в круг, галантно раскланивались перед «дамами», по-свойски подмигнув их «кавалерам»: уступи, мол, на время, дружок, дай душу отвести. И прежние кавалеры тут же тянулись в сторонку, а новым дамы улыбались так тепло, старались угадать каждое их движение и подчиниться ему с такой готовностью и легкостью, словно ждали этих парней давным-давно и рады, что наконец дождались.

Кружились пары широко и стремительно, и Сергею казалось удивительным, как это им удается, ведь под ногами гравий да смерзшиеся песчаные бугорки. Потел Суржиков, пристроившийся на вагонной стремянке. Ему тоже каким-то чудом удавалось выжимать из своей донельзя растрепанной гармони еще довольно-таки приличные звуки. Оттеснив Сергея, к нему пробрался боец — черный как жук, с головой, увенчанной сооружением из бинтов, напоминающим чалму, — спросил, заикаясь:

— Друг, лезг-инку м-ожешь?

— Все могу.