Дорога в мужество

Валил невесомый мокрый снег и тут же таял. Шинель на груди и спине Суржикова была густо усеяна крупными каплями, как трава росой. На плечах, на погонах снег лежал подушечками. Суржиков мокрой ладонью провел по мокрому лицу, усмехнулся:

— Если у старшины ничего не найдется — хана…

— Пойдем! — решительно сказал Бондаревич.

Еще издали они услышали перебранку в хвосте колонны. Командир третьего орудия Кривоносов не очень уверенно доказывал, что вечного на свете ничего нет, что, как недавно стало известно, даже люди порой умирают. Мазуренко, прерывая его, кричал:

— Ты мне брось, Кривоносов, грэць бы тебя побрал! Ишь, прохвесор нашелся: «Вечного ничего нет»! Вечного нет только у таких командиров, як ты…

— Но нельзя же…

— Валенцы я тебе дал? Дал. Хочешь — шубу возьми. Обуйте Конотопа в валенцы, оденьте в кожух, нехай сидит, дремлет, а вы за него работайте. Иди, иди к бисову батьку…

Кривоносов с валенками в руках вывернулся из-за машины.

— Отчего это не в духе наш кормилец? — настороженно спросил Бондаревич.

— А-а… Конотоп ботинки сжег, чтоб ему пусто!

Бондаревич вопросительно взглянул на Суржикова, тот, посвистывая, отвернулся. Мазуренко уже заметил их. Дымя махорочной самокруткой, прилипшей к нижней губе, еще не остыв после стычки с Кривоносовым, он вопросительно и неприязненно посверлил главами Бондаревича, потом его подчиненного:

— Ну, а вас якое лихо принесло?

— Ботинки… — стушевался всегда невозмутимый Суржиков. — Ни с того ни с сего — порвались…

— Ч-шо-о? — задохнувшись дымом, не крикнул, а как-то мученически высвистнул Мазуренко. Самокрутка с жарким огнем на конце толщиной чуть ли не с шинельную пуговицу оторвалась от губы, скользнула за отвороты полушубка. Мазуренко ахнул, рванул на стороны полы. Дно кузова обильно усеяли ядреные, не гаснущие жаринки, будто кто из совка сыпанул. По новенькой гимнастерке старшины, чуть выше ремня, расползался охваченный по краям огнем кружок. Крякнул Мазуренко, сжал намертво пятерней горящую гимнастерку, потом вытер руку о полу полушубка, по-бычьи уставился на Суржикова налитыми кровью глазами: — Ботинки-и? Я ж тебе, рыжий, только неделю назад их дал…

— Так точно, — с готовностью согласился Суржиков. — Совсем новые. Да все же, видно — дерьмо, гнилые… — Согнув ногу в колене, Суржиков продемонстрировал старшине вылезшую портянку, — вот, полюбуйтесь…

— Та-ак, полюбуемся, — угрожающе протянул Мазуренко. — Лезь сюды. Разувайся. Давай ботинки! Та-ак… Шо ж ты мне, сукин сын, голову морочишь? Тут же не только подметки, тут же и стельки нема. Усё в пух и в прах, дотла спалил, зараза. Лучше бы ты ногу по колено в печку всунул. Цэ ж треба… Такие ботинки! В чем же ты теперь ходить будешь, га?

Суржиков смиренно пожал плечами.

— У меня ж не обувная хвабрика «Скороход», и я на всяких дурней не настучусь. Давай, рыжий, договоримся по-любовному: я тоби — дулю, а ты мне — «спасибо», и танцуй босиком, як воробей, до самого лета. Добре? Чи не хочешь?

Суржиков молчал.

— Не хочешь? Ну тоди дам я тебе валенцы. Тепленькие. З шерсти. Одному я вже дал. Шлепай в них и по снегу, и по воде. И будь здоров. А вы куды глядели? — неожиданно напустился Мазуренко на Бондаревича. — Сержантом быть — не только лычки носить. Командиры, называются… У вас по шесть лопоухих, а у меня всего сто… Цэ ж токо подумать… — Мазуренко за шнурки вскинул ботинки вверх, потряс ими в воздухе, — зусим новые были и — нэма… Не-е, рыжий, я тебе и валенок не дам. Валенцы скорей угробишь. Ходи лучше босый!..

— Босый так босый, — согласился Суржиков. Размотал портянки, ловко выпрыгнул из кузова и босиком спокойно зашагал в голову колонны.

Мазуренко оторопел от неожиданности, потом взглянул на Бондаревича с таким видом, точно и не отчитывал его минуту назад:

— Т-ы дывись! От же проходимец! От же прохиндей! А ну, рыжий, вернись. Рядовой Суржиков, вернись!

Суржиков, как ни в чем не бывало, взобрался в кузов. Мазуренко, фыркая и отплевываясь, уже рылся в ящике, в том самом, который девушки-прибористки называли «гроб циклопа», выудил оттуда старый, с каблуком на сторону, сапог:

— Носишь сорок первый? Примеряй.

Сапог подошел как раз впору. Старшина все еще рылся в ящике, согнувшись и ослабляя раненую ногу. Раздосадованно крякнул:

— Пары — нэма. На ось — сорок пятый, носи на здоровье.

В правый нога вскочила, как ведро в колодец.

— Великоват, — цокнул языком Суржиков. — Может, товарищ старшина, найдется портяночек штук пять? Тогда я запросто выйду из положения.

— Ишь ты — штук пять… Шо у меня — хвабрика «Коминтерн»? Уводи его, Бондаревич, к бисову батьку, глаза б на него, проходимца, не глядели. — Мазуренко потоптался и вдруг решительно схватил старенькую телогрейку, оторвал от нее рукав. — На! С одной стороны зашьешь — чулок будет.

Теперь и правый подошел как раз, пришлось только широченное и длинное голенище его подвернуть сантиметра на четыре. Встал Суржиков, притопнул:

— Ничего, товарищ старшина, не волнуйтесь. Я еще и не в таком страхолюдии ходил. А это что? Сапоги как сапоги, малость потешные, правда, а носить можно! По моей беде даже люкс!