Дорога в мужество

— Д-авай лезг-инку! — сверкнул боец черными глазами. — Круг, круг! Ш-ире круг! — А откуда-то с тормозной площадки слышался слезный девичий голос:

— Не надо, Лыков, тебе же нельзя, тебе лежать положено… Послушайся меня, ну, миленький, ну, добренький! Главный увидит, мне ведь нагорит…

— Витька-танкист на танцы идет, — с болью сказал кто-то. — Беда с ним Маше…

Сергей увидел: по ближней тормозной площадке протискивался к сходням огромный человек в телогрейке с оборванными рукавами. Руки его — он держал их вытянутыми перед собой — от кистей до плеч сплошь были толсто обмотаны бинтами, также сплошь, от шеи до макушки, была забинтована голова. Из бинтов, из глубокой щели, выглядывали глаза, из другой щели, пониже, вырывался пар и тянулись какие-то непонятные звуки.

— Ну, Витя, ну, Лыков, вернемся, тебе же больно… — тщетно умоляла его маленькая девушка с погонами ефрейтора. — Я ж ведь знаю, как тебе больно. Хочешь — я тебе книжку почитаю, письмо домой напишу…

Но танкист упрямо прорывался к сходням, и кто-то здесь, на земле, уже посочувствовал ему, пожалел Машу: «Передай нам его с рук на руки, сестренка, пущай с народом побудет». Танкиста сняли с площадки.

А уже вновь заиграл Суржиков, уже понесся по кругу на носочках боец в белой чалме, попеременно откидывая резко в сторону то правую, то левую руку, а другую прижимая к груди: ас-са!

— Ас-са-а! — хором поощряли его представители всех родов войск и хлопали в ладоши. У кого действовала лишь одна ладошка, тот лупил ею по груди, по бедру. — Ас-са!

Черноглазый боец в чалме то плавно скользил по кругу, то вдруг, картинно подпрыгнув, коршуном налетал на кого-либо и тут же смирялся, жестами и улыбкой приглашая помериться ловкостью и силой.

Рискнула принять единоборство лишь Танечка-санинструктор и, сразу же сбившись с темпа, побежала прятаться, краснея и хохоча. Черноглазый, гикая призывно, снова пошел по кругу и вдруг, будто споткнувшись, попятился: прямо на него, часто и неуверенно перебирая ногами, шел Витька-танкист, растопырив толстые, от кистей до плеч забинтованные руки; могучая грудь его вздымалась какими-то судорожными толчками, а из нижней прорези в марле при каждом толчке в груди пробивалось, как шум ветра сквозь камыши:

— Аш-ша…

На площадке все замерло. Черноглазый уже не плясал. Он для приличия имитировал пляску, кривобоко пятясь назад, а танкист, все чаще, все дробнее перебирая заплетающимися ногами, кричал теперь уже непрерывно: «Аш-ша, аш-ша!» — и крики эти камнем ложились на душу Сергея. Кто знает, о чем думал Витька-танкист, сознательно мучая свое и без того измученное тело? О том, что горел, да вот не сгорел, еще плясать да плясать ему при честном народе? А может, как раз, наоборот, о том, что вот эта его пляска — последняя: снимут повязки, и не то что друзьям-подругам, неловко будет отцу-матери показать обезображенное огнем лицо, и, значит, пляши, Витька, пока не сняли повязки, пока ни одна душа не видит, что там, под ними?

«Может, через месяц-два и меня вот такого повезут назад», — подумал Сергей.

— Аш-ша-а!..

Уже начинало казаться, что танкист вот-вот упадет, обессилев, уже кто-то крикнул ему: «Довольно, Витя!» Молча глотала слезы на тормозной площадке медсестра Маша, потом не выдержала: «Остановите же его! Вы не можете представить, как ему больно…» Черноглазый и еще кто-то метнулись к танкисту, но он не дался им, и тогда Чуркин, выходя из себя, закричал Суржикову:

— Костька, замри, нечистая сила!

Гармонь захлебнулась. А танкист все продолжал кружиться на месте: аш-ша, аш-ша! — и что-то дикое, безумное было в этом отчаянном кружении.

Неизвестно, сколько еще длилось бы самоистязание, если бы не объявили посадку. Танкист застыл на месте. Его тут же подхватили, подняли на площадку, и люди тотчас — Сергею показалось, поспешней, чем следовало бы — побежали каждый в свой вагон.

Сергей замешкался, отстал от своих. У командирского вагона лейтенант Тюрин наставлял сержантов!

— Слушайте внимательно! Фронт — рядом, возможны любые неожиданности. Личному составу быть одетым по полной экипировке. Оружие, боеприпасы и снаряжение иметь при себе. Людей проверять через каждые два часа, даже если не будет остановок.

— И ночью?

— Бросьте паясничать, Бондаревич. Вы уже один раз крепенько обожглись, а вывода, как вижу, не сделали. О наличии людей доложить по цепочке. Разойдись!

«Обожглись» — это меня имеет в виду, — подумал Сергей.

Неожиданно увидел Чуркина. Тот, вывернувшись откуда-то со стороны, как раз подходил к старшинскому вагону, из дверей которого, опершись грудью о закладку и праздно поплевывая подсолнечной шелухой, настороженно и улыбчиво наблюдала за ним Варвара. Чуркин, сутулясь, нес в каждой руке по три котелка, нацепив их на палки, и то ли случайно не замечал поварихи, то ли намеренно не хотел замечать.

— Ёсипович, здравствуй! Загордился, своих не узнаешь…

Чуркин резко подался вперед, будто споткнулся, с усилием поднял голову:

— А-а, здравствуй, Варвара Дмитриевна… Водички колодезной ребятам несу. Знатная тут водичка!