Дорога в один конец

Вадим отбросил книжку без обложки, без начала и конца, напичкнную нудными сентенциями. Философия Оскара Уайльда не воспринималась уставшим мозгом, да и другим чтивом палата на третьем этаже была не богата. Старые журналы «Пограничник», подшивка газеты «Красная Звезда», да эта потрепанная книжка, страницы которой использовались явно не для чтения, а точно по естественному физиологическому назначению. С куревом и туалетной бумагой в полку, как и в санчасти, изобилия не замечалось. «Красную звезду» тоже не щадили, «Пограничник» печатался на глянцевой бумаге.

Кончалась неделя пребывания Вадима в санчасти. Нарыв забили антибиотиками, резать не пришлось. Нога уже почти не болела. В понедельник, скорее всего, выгонят, понимал. Через два дня после ночного разговора Валентина Обихода выписали и отправили по месту службы, а еще через два дня Вадим неожиданно увидел его в процедурной, куда явился за таблетками и уколом. Обиход сидел, съежившись, в коридоре и отрешенно глядел в одну точку. Пока делали укол, в коридоре послышалось: «Обиход, на выход! Давай в машину». Так и не поговорили. «В госпиталь», – понял Вадим. И такая тоска навалилась.

Поднялся в палату, где так никого и не положили после ухода Валентина. Пробовал уснуть, но мысли осиным роем будоражили мозг. Взялся за письмо Люде. Уже чувствовал, что готов поведать ей что-то такое, о чем и сам имел лишь намеки в душе. Ему была нужна точка невозврата в этом гнетущем бытие, Вадим был готов не просто переступить эту точку, он был готов перепрыгнуть ее, перелететь. Но точка не нащупывалась и письмо не писалось. Описывать обыденность – тоска зеленая до тошноты. Как любит, скучает, как жить не может без нее. Но после ночного разговора с Валентином на всех подобных заклинаниях ощущался неизвестно откуда появившийся тлен банальности.

Действие! Нужно было действие – как точка невозврата. А для действия нужна была цель.

Взял обтрепанную книжку без начала и конца. Глаза заскользили по словам какого-то заумного монолога. Мозг не улавливал смысл. «…Молодость! Молодость! В мире нет ей ничего равного!..» «…Так пользуйтесь же своей молодостью, пока она не ушла. Не тратьте понапрасну золотые дни…»«.. Живите! Живите той чудесной жизнью, что скрыта в вас. Ничего не упускайте, вечно ищите все новых ощущений! Ничего не бойтесь! Ведь молодость ваша пройдет так быстро. Простые полевые цветы вянут, но опять расцветают. А к нам молодость не возвращается…»

Вадим закрыл глаза.

Зачем он здесь, в этом в этом пропахшем дымом буроугольных брикетов чужом городе? Ищет новых ощущений, совмещая этот поиск с «выполнением почетной воинской обязанности», которую не обойти? Нашел? Ну, и как? Это то, о чем мечтал сопливый мальчишка, зараженный соляровым смогом от проходящих танков, которых возвел чуть ли не в ранг божеств в детстве?

– Бут, тебе письма! – В дверь просунулась голова салаги со второго этажа. – В процедурной, у дежурного.

Вадим зашлепал тапками по винтовой лестнице на первый этаж.

– Приберешься здесь, тогда получишь. – Ефрейтор со змеями на петлицах был его, Вадима, призыва, но уже чувствовал свой статус и упивался им. Если бы не письма, послал бы Вадим его подальше.

Поелозил кое как мокрой тряпкой, раздражаясь, – и так чистота в процедурной почти стерильная. Ефрейтор удовлетворился послушанием. Одно письмо было от Люды, другое – от матери. Сладкое – на десерт, Вадим распечатал письмо из дома и присел на кушетку.

Если бы не материнский почерк, можно было бы подумать, что это письмо не ему – настолько невозможной, не укладывающейся в голове была весть из дома. Голову сдавил железный обруч и хотелось завыть от вселенской несправедливости. Вадим вспомнил, как заголосила при прощании бабушка: «Ой, не увижу я тебя больше-е-е!» Не ударило током тогда ее причитание, другим был озабочен – как бы не вернули с призывного пункта. А она чувствовала, что внук увидит ее уже неживую, увидит на похоронах. Не увидел.

«Ах, вы суки! И власть ваша сучья и порядки – сучьи! Значит, бабушка для вас – «НЕ БЛИЗКИЙ родственник»?! Значит, внука на похороны отпустить – обеднеете или безопасность страны пострадает?! Отпуск, оказывается, заслужить надо, им наградят, когда прогнешься?! А на похороны родного человека – «не близкий родственник»?! А кто определяет – «близкий, неблизкий»? Что, есть такой закон дебильный ваш?!»

Лучше бы мать не писала, что ей ответили в военкомате. В висках молотило. Вадим сжал руками голову. Утробный стон прорвался сквозь стиснутые зубы. Слезы не унижали, хотя плакал он последний раз в детстве.

– Что? Случилось что?! – Ефрейтор уже капал в мензурку. – На, выпей.

Вадим раскачивался со стороны в сторону и повторял, как заведенный:

– Две недели! Две недели! Две недели, как по-хо-ро-ни-ли! Суки-и-и-и! «Неблизкий родственни-и-и-к!» А я детство только с ней и помню!