Дорога в тысячу ли

— Госпожа, извините, но моя хозяйка хочет, чтобы вы ушли. Не могли бы вы пройти на кухню? В заднюю часть дома? Я могу дать вам поесть.

— Нет, не нужно.

Служанка закрыла входную дверь, а мальчик остался снаружи. Он никогда не ходил через парадную дверь. Сонджа повернулась к темной улице. Полумесяц сиял на темно-синем небе.

Хозяйка вернулась в гостиную, к просмотру журналов, а служанка возобновила работу в кладовой. Из дома мальчик наблюдал, как Сонджа идет к главной дороге. Он хотел сказать ей, что хозяин приходил домой время от времени, но редко ночевал дома. Он путешествовал по всей стране. Хозяева очень вежливо вели себя друг с другом, но не казались обычными мужем и женой. Возможно, потому что они не походили на его собственных родителей. Отец мальчика был плотником, прежде чем умер от болезни печени. Мать, которая никогда не прекращала работать, очень любила своего небогатого и скромного мужа. Мальчик-садовник знал, что хозяин часто ночевал в отеле в Осаке; слуги и повар говорили, что у него есть особняк в Токио, но никто из них не бывал там, кроме водителя, которого звали Ясуда. Мальчик никогда не был в Токио или где-либо еще, кроме Осаки, где родился, и Нагои, где теперь жила его семья. Единственные люди, которые точно знали, где находится хозяин, это Ясуда и телохранитель Чико.

Улица была пуста, только маленькая фигура кореянки медленно двигалась в сторону вокзала, и мальчик-садовник бежал изо всех сил, чтобы догнать ее.

— Госпожа, госпожа, где вы живете?

Сонджа остановилась и повернулась к мальчику.

— В Икайно. Знаешь большую торговую улицу?

Мальчик кивнул, с трудом переводя дыхание.

— Я живу в трех кварталах от торговой улицы, у большой бани. Меня зовут Пэк Сонджа или Сонджа Боку. Я живу в доме с матерью, шурином и невесткой, их зовут Пэк Ёсоп и Чой Кёнхи. Просто спроси у любого, где живет торговка сладостями. Я продаю кондитерские изделия на рынке у вокзала. Я там каждый день. Найди меня, если узнаешь, где Ко Хансо! И когда увидишь его, ты скажешь ему, что я приходила? — спросила Сонджа.

— Да, я попробую. Мы не часто видим его. — Мальчик подумал, что будет неправильно сказать ей, что Хансо почти никогда не бывал дома — он мог не приехать еще много месяцев, может быть, даже год. — Но если я увижу своего господина, я скажу ему, что вы приходили.

Сонджа пошарила в кошельке, чтобы дать мальчику деньги.

— Нет-нет, спасибо. У меня есть все, что нужно. Я в порядке. — Он покосился на изношенные резиновые подошвы ее туфель, такие носила его мать.

— Ты хороший мальчик, — сказала Сонджа и снова заплакала.

Она коснулась его плеча, а затем пошла к вокзалу.

КНИГА III 1962–1989 ГОДЫ

Я предлагаю следующее определение нации: это воображаемое политическое сообщество — воображаемое, как по природе своей ограниченное и суверенное разом. Воображаемое, потому что члены даже самых малых наций никогда не могут знать большинство своих соотечественников, встречаться с ними или даже слышать о них, но в умах каждого из них присутствует образ общения с ними.

Нацию можно назвать воображаемой в силу ее ограниченности, потому что даже самые большие из них, включающие миллиард людей, имеют конечные, хотя и подвижные границы, за которыми лежат другие народы… Она воображаема и как суверенная структура, поскольку само понятие сложилось в эпоху, когда Просвещение и Революция разрушали легитимность божественной власти, данной через помазание, иерархической и династической… Наконец, это воображаемое сообщество потому, что, независимо от фактического неравенства и эксплуатации, которые могут преобладать в каждой нации, любая из них задумана как глубокое горизонтальное товарищество. В конечном счете именно это братство позволяет стольким миллионам людей за последние два столетия… с готовностью умирать за такое ограниченное воображаемое понятие.

Бенедикт Андерсон

1