Дорога войны

– Речь не обо мне! – взревел Элий Антоний. – Я свое отжил! А тебе скоро придет пора занять мое место в сенате! И на какие шиши ты собираешься жить? За что покупать чернь? Чем оплачивать достойные твоего звания обеды?!

– Отец! – сказал Гай проникновенно. – Да не хочу я мрамор протирать в курии, выслушивая сплетни и вздорные речи лощеных старцев в тогах с широкой каймой! Не хочу! Мне не нужно это, понимаешь? Это не мое, это скучно и мелко! Была бы хоть польза от того сената, так ведь нет ее! Или ты не знаешь, кто ныне правит? Принцепс Адриан, здоровья ему и долгих лет! А сенаторы – это так… дань традициям!

Сенатор несколько минут молчал, как будто его Юпитер молнией поразил.

– Собирайся! – резко сказал он. – Мы уезжаем!

– Куда? – спокойно поинтересовался Гай.

– В Рим! – рявкнул отец.

– Нет, – покачал головой сын, – никуда я с тобой не поеду.

– Что-о?! Мальчишка!

Сергию даже жалко стало старика – тот действительно не понимал, как такое может быть, чтобы сын сенатора сам, по доброй воле, отказывался от места в жизни, уготованного лучшим из лучших.

– Отец, – серьезно сказал Гай, – я знаю твое право. В твоей воле убить меня, но не забывай – ты не в Риме, ты в Дакии. Чуешь, чем здесь воздух пахнет? Свободой! Я прошел всю степь, отец, не позволив убить себя диким варварам, а уж тебе и подавно не позволю. Пойми, я стал другим. Я многое понял, многое увидел по-новому. Я встретил девушку, которую полюбил. И я не хочу кичиться патрицианством. Ну, то есть я горжусь тем, что я патриций, но всего в жизни буду добиваться сам! Я построю дом и введу в него… нет, лучше внесу на руках свою жену. Я куплю стадо и буду разводить коров. Скажешь, это позор для патриция? А мне нравится!

Сенатор растерялся.

– Не понимаю, – затряс он головой, – не понимаю! Чего ты хочешь, объясни!

Гай улыбнулся:

– Я хочу выходить по утрам, глядеть на горы – и знать, что ничего не может случиться слишком уж плохого, пока есть на свете такая красота. Я рассчитываю прожить свою жизнь именно здесь, где я могу слышать, как бежит вода, и видеть, как листья осин становятся золотыми осенью и снова зеленеют весной. Я хочу, проснувшись утром, видеть, как мой собственный скот пасется на лугу, и слышать, как лошади переступают с ноги на ногу в своих стойлах. У меня в жизни много было возможностей учиться по свиткам, но всё здесь – вроде свитка, который может читать каждый, кто молча постоит на месте. Это – Дакия, и я пришел домой.

Сенатор медленно присел на ложе и сгорбился.

– Не печальтесь так, сиятельный, – негромко проговорил Сергий, – просто ваш сын вырос и принял свое решение. Или вы думаете, что он теперь бросится головой в навоз? Отнюдь нет! Дакии нужны энергичные умные люди, магистратов тут нехватка. И не томных хлыщей из Рима, а своих, проверенных людей! Вот увидите – пройдет не так много времени, и Гаю самому захочется попробовать себя в политике. И он придет в сенат. Но не папенькиным сынком, а знающим себе цену, уверенным человеком с закаленной душой и твердым сердцем!

– Как говорит мой дед Могамчери, – серьезно сказал Эдик, – когда гниение и разврат приходят во грады человека, его все еще ждут пустыни и горы.

Сенатор скорбно усмехнулся, вздохнул и сказал:

– Налейте мне вина, что ли…

Гефестай щедро ливанул фалерна, спросив деловито:

– Подскифить или развести?

– Вода мне не поможет, – отмахнулся сенатор и поднял кубок: – На здоровье тебе, сын. – Выпив до дна, он промокнул губы салфеткой и философски добавил: – Что ж.…«Брак в июне хорош для мужчин и счастлив для женщин!» А дом я тебе куплю сам, в Сармизегетузе они дешевы…

Еще не начался день, когда в двери дома жениха застучали пучки прутьев – это пришел фламин, главный жрец местного храма Юпитера Феретрия.

– Первый час дня – лучший для обручения, – объявил он.

– А я думал, – зашептал Эдик, – Гай просто так сказал.

– О святом, – сурово поправил его Искандер, – здесь просто так не говорят.

Чанба забурчал что-то о занудстве некоторых присутствующих.

А присутствовали многие – весь перистиль был забит народом. Соседи, бывшие сослуживцы Гая, знатные горожане. В толпе гостей Сергий заметил и Верзона с Тиберием Клавдием.

Веселый гомон собравшихся стих – Гай Антоний достал гладкое железное кольцо и надел его невесте на безымянный палец левой руки – считалось, что особый нерв соединяет его с сердцем.

Общий вздох озвучил обручение.

Фламин прошествовал в сакрариум, и уж туда попали лишь избранные – жених с невестой, свидетели, отец жениха.

Гай и Сасса, прехорошенькая худенькая девушка с букетом белых лилий, уселись в биселлу, покрытую шкурой овцы, принесенной в жертву.

Гета, тощий жилистый парень, стоящий рядом с Сергием, гулко вздохнул.

– Жена да будет приобщена к имуществу мужа и к его святыням, – произнес жрец.

Белая овца, предназначенная Юноне, супруге Юпитера, покровительнице брака и защитнице женщин, не упиралась, когда ее вели к алтарю, и фламин расслабился. Если бы жертву пришлось тащить силой, это бы означало, что боги не принимают ее. Но нет, всё шло гладко. Корова, посвященная Юпитеру, мычала, но тоже не сопротивлялась.