Дорогая, я дома

«Бургомистр», – почему-то подумал Фельдерман, но увидел блеснувший вдалеке прямоугольник – и мысль растаяла. Он двинулся к нему – и ноги понесли его удивительно легко, пружинисто, молодо. Зеркало приближалось – и перспектива в нем вроде была правильной, но его пока не было видно. Вот отразилась часть зала, угол стола, еще одна официантка, удаляющаяся так, что было видно швы на чулках. Фельдерман осторожно приблизился к зеркалу с угла и только тогда взглянул в него. Здесь, в мирах доктора Блашке, бывало то, что называлось «обратной связью», – когда зеркала показывали совсем не то, в них билась какая-то пульсация, электронный шум, или бесконечно повторялся один и тот же узор, как в калейдоскопе. Но, кажется, и этот момент был отлажен – зеркало его отразило. Молодой человек с длинными стройными ногами, в легких брюках, тонкая талия перетянута ремнем – и от ремня вверх трапецией расширялся торс – к широким плечам пловца, к сильным, но изящным рукам. Он покачал головой – и длинные волосы волной упали на темные миндалевидные глаза. Он слегка подмигнул отражению – высокая скула двинулась вверх и вниз, пухлые губы улыбнулись. Он расстегнул пуговицу на белой рубашке, рассмеялся, расстегнул все пуговицы и бросил ее на пол. Лоскут белой ткани на секунду остался на теле, на рубашке обозначилась дыра, а в ней – тонкие проволочки намеченных электронных текстур, каркаса – секундой позже кусок ткани упал на пол вслед за рубашкой, точно закрыв собой прореху – система затормозила, просчитывая быстрое падение ткани, но теперь выровнялась. А Фельдерман стоял как загипнотизированный, глядя на шесть кубиков на животе, на гладкую, без единого волоска, широкую грудь, на шарниры бицепсов, – и смеялся в тихом восторге. Он будет ходить здесь так, подумал он, в мирах доктора Блашке можно все – он будет Тарзаном на этой вечеринке. Фельдерман обернулся – джаз-банд играл теперь что-то медленное, и несколько пар, как в старых фильмах, кружилось по наборному полу – а один молодой человек, танцевавший с высокой, в совсем простом платье девушкой, был на кого-то странно похож, на кого-то, кого Фельдерман знал – но не мог вспомнить. Низкий гул накрыл зал и на секунду заглушил оркестр – в стеклах появился тяжелый киль, огромные колесные стойки с черными каучуковыми шинами, винты взметнули пыль – большой и старый, даже старинный самолет грузно приземлился в международном аэропорту Темпельхоф, и Фельдерман снова подумал, сколь гениально все получилось у доктора Блашке.

– Простите, вы случайно не актер? – Девушка, которая минуту назад предлагала шампанское, стояла теперь рядом, смущенно улыбаясь, положив ему руку на голое плечо.

– Я? – Фельдерман смешался, пытаясь войти в роль. – Я – нет. Я, – он чуть было не сказал «политик», но потом понял, что это безнадежно испортит игру, – я здесь просто случайный человек.

– Ах, я вас, кажется, видела по телевизору, – прошелестела девушка, – вы снимались в рекламе. Или вели передачу. Ах, подержите, пожалуйста! – Она сунула ему бокал, в котором безостановочно бежали, бежали наверх пузырьки. – Я на секунду.

Фельдерман улыбнулся, опять повернулся к зеркалу и улыбнулся снова. Влажный жемчуг, как в створках раковины – идеальные зубы, и губы, которые этой девушке, наверное, скоро захочется поцеловать… Он вскинул бровь, поднял бокал на уровень глаз, шутливо чокнулся со своим отражением – но вместо «дзынь» не услышал ничего, а только со смутной тревогой увидел, что бокал наполовину ушел в зеркало. И тут он разглядел что-то, чего не должно было быть, – в зеркале, в отражающихся там кусках огромных окон аэропорта была ночь, и ее освещали разноцветные всполохи, вроде взрывов, – а здесь этого не было. Еще он увидел черноволосую девушку-стюардессу, появившуюся за его спиной, – она улыбнулась отражению, а потом шутя толкнула его – и полуобнаженный, красивый, рекламный и телевизионный Фельдерман выставил вперед руки, чтобы не упасть, вместо холодного стекла толкнул пустоту и шумно, впрочем, не без грации, провалился в зеркало.

* * *