Дорогая, я дома

– Один дёнер, пожалуйста, – торопливо попросил Фельдерман, – в пите. На тарелку. С картошкой, – добавил он совсем погасшим голосом, представляя себе, как жирная пища камнем оседает в желудке. Турок коротко кивнул. Подходя к своему столику, Фельдерман успел разглядеть адвоката в длинном черном пальто, проходившего по улице мимо стеклянной витрины, и поспешно закрылся рукой. Адвокат шел в свой французский ресторан – а председатель Конгресса евреев Европы сладострастно набивал пузо сплошным жиром в турецкой тошниловке. Еще через стекло были видны огни уже погрузившейся в вечер улицы и нереально длинноногие, как вечерние тени, девушки в корсетах и с маленькими сумочками на животах – они не спеша проходили вдоль стекла, заглядывали в проезжающие машины, иногда – в окна ресторана напротив. Одна заглянула внутрь турецкой забегаловки, презрительно, как показалось Фельдерману, отвела глаза и снова стала безликой тенью. В вечернем свете, в жарких огоньках сигарет, в притушенном свете фонарей в них было что-то средневековое, что-то, от чего вспоминалось старое слово «Рагнарёк». Как потерянные в чистилище тени, мимо прошли сонные демонстранты, и Фельдерману показалось, что где-то зажегся костер.

Он опять вспомнил Рыжую, ее напудренное лицо, ее прически – в ней тоже было что-то из Средневековья и Ренессанса – действительно было, а не казалось, как в этих безвкусных девках снаружи. Теперь Рыжей нет, и вся надежда на доктора Блашке. Денер был съеден, в животе сыто ворочался жир, во рту был привкус соусов и пригоревшего мяса. Борис быстро встал и ни на кого не глядя побежал искать машину.

* * *

Когда Борис съезжал в темноте на разбитую дорогу, он в очередной раз обещал себе, что продаст свой пижонский «БМВ» и купит внедорожник – колеса его похожей на сплющенную мыльницу машины месили грязь, то и дело под ногами проходила волна – машина скреблась днищем о неровности. Темные кусты протягивали сквозь ночь длинные костлявые руки, деликатно стучались в стекло, Борис вздрагивал, выруливая и стараясь не потерять колею. Потом колеса зацепили асфальт, свет фар отразился в тусклом металле решетки. Фельдерман потянулся за инфракрасным пультом, нажал кнопку – лесную темноту прорезал красный проблесковый маячок, решетка поехала вправо – в свете красных вспышек показался длинный ангар, армейские рогатки с колючей проволокой, сверкнуло черное окно железнодорожного вагона, бог весть откуда оказавшегося тут. Один раз свет горел в вагоне, и силуэт доктора Блашке, как в китайском театре теней, проступал на фоне полупрозрачной занавески. Ангар же всегда был темен – в нем не было ни одного окна, а швы были залиты изнутри черной резиной. Борис аккуратно поставил машину за вагон, потушил фары, чтобы не было видно снаружи. Дверь ангара открылась, не выпустив наружу света, потому что внутри был своеобразный темный шлюз, – и только красные вспышки выхватили из тьмы тощую высокую фигуру доктора Блашке, его белый китель и стекла очков – и еще в темноте, когда вспышки потухали, светился огонек его сигареты. Нажатием невидимой кнопки доктор выключил проблесковый маячок – и Борис пошел на огонек сигареты. Доктор ткнул белой рукой в темноту – они зашли, дверь за ними закрылась, потом Борис толкнул плотную портьеру – и свет наконец ударил в глаза.

Ангар внутри выглядел дико, напоминал смесь неимоверно разросшегося общественного туалета, автоматической прачечной и лошадиных стойл. Сразу от входа тянулся длинный коридор, в обе стороны которого уходили перегородки из дрянной вагонки с дырками от сучков. Эти перегородки создавали что-то вроде душевых или туалетных кабинок – стенки чуть выше человеческого роста, металлические крючки-запоры криво прибиты снаружи. Над каждой кабинкой с потолка свисала лампочка в железном конусе, на конусах были краской вкось намалеваны номера. Из-под дверей кабинок, из щелей, даже местами из дырок от сучков тянулись толстые провода в резиновой изоляции, черные, синие, непристойно оранжевые, все – пыльные и грязные, они уходили в другой конец ангара, где исчезали в разного размера черных коробках – с лампочками и без. Там же, на деревянном наскоро собранном из подручного хлама столе, стоял компьютер с надкусанным яблоком на корпусе, и он единственный напоминал здесь о прогрессе. В помещении остро пахло пылью и гниющим деревом и гудело, как внутри распределительного щита.

Доктор и Фельдерман прошагали мимо всех кабинок к компьютеру и коробкам с лампочками, и Фельдерман по дороге еще раз удивился про себя непрезентабельности антуража, в котором рождаются миры доктора Блашке. И только сейчас подумал о том, что ведь не знает, доподлинно ли Блашке доктор.

– Господин Блашке, вы доктор медицины? – немедленно спросил он.

– Нет, – ответил доктор, подходя к компьютеру и щелкая мышкой куда-то в экран. – Доктор, но никак не медицины.