Дорогая, я дома

Потом сразу открылась надземная станция, старая, довоенной постройки, из рыжего обожженного кирпича – такие сегодня выглядят особенно стильно. На кирпичной стене в стальной раме висел огромный баннер – конечно, женщина, конечно, в черных туфлях на высоченной шпильке, с растрепанными волосами, с горящими глазами, шея и грудь то ли в поту, то ли в масле – и в руке она держала что-то, что было сильно увеличенной и вытянутой чайной ложкой, но напоминало, конечно, орудие пыток. Фельдерман вошел под арку станции, вышел с другой стороны – симметрично к тому плакату на обратной стороне висел еще один – молодой парень в одних трусах, с шестью кубиками на животе, с широченными плечами. Длинные волосы – примета времени, отрыжка семидесятых, но в остальном парень вполне мог бы сниматься в «Олимпии». Рыжая была бы довольна, если бы он привел с улицы такого. Несколько людей, выходивших со станции, толкнулись в Фельдермана. Он развернулся и пошел в сторону бывших складов, теперь – дорогих офисов, насколько недвижимость вообще может быть дорогой в Берлине. Пройдя через несколько дворов, оказался в стеклянном лифте, удачно вписанном в старый кирпич, который поднял его в офис Конгресса евреев Европы. В кабинете его дожидался адвокат.

– Я общался с юристами Вебера, – говорил он через пять минут после обмена рукопожатиями и любезностями, – думаю, все будет хорошо. Вебер не знает о том, что колл-центр в Берлине закрыт. И пока он не узнает, «Дойче Люфттранспорт» останется вашим клиентом. У него на уме что-то другое, он уже не тот, что раньше, – пожимал плечами адвокат.

Был он высок, подтянут и широкоплеч, – видный мужчина, только лицо подкачало. Глаза сидели слишком близко к переносице, лоб ужасно низкий, волосы на голове какой-то щеткой – лицо выродка, деревенского дурачка. И с этим лицом никак не вязалась обходительность манер и вкрадчивая, правильная речь.

– Этот Вебер – старая сволочь, – огрызнулся Борис. Он тихо ненавидел гордого и самоуверенного старика, хозяина «Дойче Люфттранспорт», которому, казалось, было глубоко на всех наплевать.

Адвокат молча и неопределенно кивнул.

– Я бы с большим удовольствием оставил здесь колл-центр. Вы же понимаете, каково мне, еврею, работать с арабами, да еще платить им деньги. Но налоги душат бизнес. Это нереально – платить столько налогов. Этих, – Борис махнул рукой в окно, в сторону, где встретил демонстрацию, – все равно не прокормишь.

– Да, конечно, – адвокат предупредительно склонил голову, – все сейчас переносят производство на Восток, так выгоднее. В Германии скоро вообще ничего не будут делать. Что касается «Дойче Люфттранспорт», реально компанией руководит управделами Вебера, Вольфганг Цанг. Он, скорее, на вашей стороне. Я даже слышал, – адвокат позволил себе два коротких сухих смешка, – он намерен продать компанию китайцам.

Они сидели за обширным дубовым столом, Борис смотрел на крупные черно-белые фотографии в стальных рамках, развешенные на вызывающе необработанных стенах. Виды Германии, порт, даже флаг со свастикой на одном из кораблей – старое фото, из песни, как говорится, слов не выкинешь, хотя немцы вот уже сколько лет пытаются. Он слушал адвоката, который говорил мягко и несколько сокрушенно, но слышал в его словах только хорошо скрытое безразличие. В принципе, Борису тоже было все равно – сейчас, как и весь вечер, он думал о сеансе у доктора Блашке.

– Что касается дела Тайхтеля, тут тоже все в ажуре. Суда не будет. Прокуратура понимает, что мы съедим их живьем, если они начнут дела против председателя Еврейского конгресса, жертвы нацизма.

Фельдерман кивнул. Речь шла о его предшественнике на посту председателя КЕЕ, который своровал госсубсидии на сумму свыше миллиона евро. Борису потом долго вспоминался сухонький старичок с огромными печальными глазами, смотритель еврейского кладбища, которого освободили из концлагеря советские солдаты и которому, среди прочих, на самом деле адресовывалась часть этого миллиона. Он смотрел непонимающе, обиженно, грустно и говорил бессвязно:

– Как же так… он нас опозорил… Всех нас… Как мы теперь будем…

– Прокурор еще немного зол, но сенат всецело наш, – Борис махнул рукой в сторону окна и виновато развел руками, будто извинялся за страну, в которой приходится жить. – Они закроют глаза на что угодно, когда дело касается нацизма, реального или мнимого. В крайнем случае напомним о нацистском прошлом семьи прокурора. – Он одарил адвоката довольной улыбкой, и тот снова предупредительно кивнул.

– Что касается компенсации жертвам нацизма, то пока не все гладко, – продолжил адвокат. – В бюджете, кажется, нет денег. По крайней мере в минфине на это напирают.