Дорогая, я дома

Увлечение нацизмом пришло к Фельдерману в школе. Классный руководитель, учитель литературы и истории, был из тех прогрессивных немцев, которые считали, что порядочный человек должен придерживаться левых взглядов в политике. Появление Гитлера они долбили целую четверть, бородатый учитель в толстом свитере только что не прыгал на столе, пытаясь объяснить механизм прихода диктатора к власти. «Чтобы никогда больше не повторилось», – заканчивал учитель торжественно, а маленькому толстому Борису Гитлер был противен так же, как Бисмарк, Гинденбург и Ратенау. Он не был изгоем в классе, потому что умел смешно и цинично шутить, но девочки его не любили, а физкультуру в школе вела женщина лет тридцати, крепкая и смуглая, с загорелыми икрами, похожими на новые кегли, и упругой грудью под спортивной майкой. Училка, кажется, немного хипповала, была феминисткой и презирала всех маленьких мальчиков, а увальня Фельдермана – в особенности. Он отказался, когда отец предложил ему достать освобождение от физкультуры, – ходил, краснел, замирал от стыда, но какая-то вибрация неизменно проходила по позвоночнику, когда училка кричала на него, а иногда даже отвешивала подзатыльники. Было неудивительно, что история Германии как-то затерялась среди этих переживаний.

Учителя истории меж тем посетила новая идея – сравнить искусство идеологических противников, коммунистов и нацистов. Класс был дважды снят с уроков, первый раз – на «Броненосец Потемкин» Эйзенштейна, показанный историком с благоговением: режиссер творил свой шедевр для народа и во имя светлой идеи и к тому же был евреем. Во второй раз была показана «Олимпия» Лени Рифеншталь, с суровым комментарием о том, что режиссер служила злу и потому фильм ни в какое сравнение не идет с «Броненосцем». Но именно на этом фильме Бориса-подростка перемкнуло. Эта валькирия от кинематографа показала страну мечты Фельдермана, его персональный рай. Страна, в которой сильные красивые люди ходят обнаженными, в которой нет придуманных условностей, где сильные женщины, похожие на учительницу физкультуры, метают диски и прыгают с вышки, а мужчины буквально взлетают в небо. Он сразу понял, почему Рифеншталь и Гитлер так притянулись друг к другу, откуда взялась их дружба – у обоих перед глазами была одна картинка, и оба работали похожими методами. Рифеншталь не допускала в кадр людей, казавшихся ей уродливыми, – Гитлер убирал их за колючую проволоку и сжигал в печах. Фельдерман знал, что, попади он в этот мир, его бы первым уничтожили как физически неполноценного, – и чувствовал от этой мысли приятный стыдный холодок. Ясная же его голова работала и подсказывала, что в этом раю должен быть и кто-то, кто держит в руках рычаги, кто управляет сказкой.

Ему повезло – у него еврейская фамилия, хотя он точно знал, что если в роду и были евреи, то очень давно. Имя Борис, с ударением на первый слог, выбрала мать, потому что находила его мужественным – в то время как евреи из бывшего Советского Союза предпочитали ударение на второй. Фельдерман был из тех, кто стоял за возведением памятника Холокосту в центре Берлина, из тех, кто выбил из городского бюджета деньги на строительство Новой Синагоги, он был одним из соучредителей «Еврейской газеты» и с недавних пор – председателем Конгресса евреев Европы. У него был исключительный нюх на то, где и когда немецкому государству следовало деликатно напомнить о давней вине – чтобы трансформировать эту вину в современные денежные знаки. Что не мешало ему втайне грезить о рейхе, о царстве глуповатых голубоглазых юношей и властных женщин.

* * *

На Хакешер-маркт долго искал стоянку, кружил по узким улочкам с бутиками и ресторанчиками, пару раз пришлось посигналить туристам, идущим прямо посреди проезжей части. Доехал почти до Розенталерплатц, где путь преградила демонстрация. Редкие группки почти одинаковых, плохо одетых бледных людей плелись наперерез его машине, двое несли плакат «Верните наши рабочие места». Фельдерман испугался и не сразу понял, как надо развернуться – люди опасно надвигались, он вспомнил, что лет десять назад такие бы непременно перевернули его автомобиль. Но они прошли мимо, словно сонные, он с удивлением понял, что они не кричат и даже не разговаривают между собой. Прямо рядом с автомобилем прошел Макс, бывший сотрудник колл-центра, который Борис в этом году закрыл и перевел в Касабланку. Макс держал перед собой планшетник, кажется «Самсунг», и сонно тыкал в экран: наверное, отчитывался о демонстрации в реальном времени. Фельдермана он не заметил. Борис нажал на сигнал, толпа безучастно расступилась, и он наконец развернулся.

В одном из дворов он поставил свой «БМВ» на место, обозначенное «только для жителей дома». Еще какое-то время шел на шум голосов и электричек S-Bahn, плутал между старыми домами и гэдээровскими новостройками.