Дороги товарищей

— Гладышев, стой! — приказал Борис и поднял руку на уровень глаз. И Тюльнев, и Женя, и Соня, и санитарка — все сразу увидели в руке Бориса пистолет.

Гладышев обернулся на голос Щукина и мгновенно отпрянул. Лицо его перекосилось, как от боли, нижняя тяжелая челюсть отвисла и затряслась. Раздался выстрел.

Гладышев еще раз дернулся, теперь уже от удара пули, и упал к ногам выскочившего из кабины Остапова.

Борис недоуменно нагнулся над Гладышевым и, увидев кровь, побежавшую по гимнастерке на асфальт, попятился. Пистолет выпал из его рук, он с ужасом обернулся к профессору.

Тюльнев, девушки и шоферы молча глядели, как судорожно дергается на асфальте тело Гладышева.

«Кто же стреляет?» — мелькнуло у Бориса. Ему показалось, что один за другим раздаются выстрелы. Но вокруг стояла нетронутая тишина. Это звенел в ушах Бориса его выстрел, единственный выстрел, раздавшийся в этот день в городе. Звук выстрела висел над головой Бориса, не растекаясь. Он застыл, он был недвижим. Ужас сомнения — правильно ли поступил? — стал охватывать Бориса.

Профессор подошел к Борису, поднял пистолет и протянул его Щукину.

— Возьмите, мальчик, — тихо, почти ласково сказал Тюльнев. — Вы убили человека, первый раз убили, и я знаю, что вам страшно. Но вы убили его во имя жизни. Вы поступили правильно: преступников судит народ, а мы — ваши единомышленники, часть народа, маленькая, но часть.

— Собаке собачья смерть! — заключил первый шофер и, сплюнув, привычно открыл борт кузова.

— К госпиталю! — распорядился профессор. — Там и сбросим, там людей больше. И вы! — резко прикрикнул он на Остапова.

Остапов неохотно полез в кабину.

А Борис все стоял, не двигаясь, даже не шевелясь.

К нему подбежала Соня, обняла, зашептала:

— Боренька, милый, не гляди туда, так надо. Он нас перестрелял бы, и шестьдесят человек с нами… А ты спас, понимаешь, спас!

— Не понимаю, Соня, — поморщился Борис.

— В машину, в машину! — крикнул Тюльнев.

— Ты садись, а я пешком… я пойду… — пробормотал Борис.

Машины тронулись. Борис, последний раз взглянув на Гладышева, медленно двинулся к госпиталю.

Он шел, а над головой его висел звук выстрела, первого выстрела по живому человеку. Звук этот имел цвет и запах. Он был черный, от него шел запах пороха и машинного масла.

Борис шел по улице, над которой повис звук выстрела, он нес в руке неимоверно тяжелый, тяжелее, чем ведро с водой, пистолет.

А впереди, из кузова автомашины, провожала Бориса глазами и думала о нем с жутким восхищением Женя Румянцева…

ТРИ ШАГА, КОТОРЫЕ НЕ СДЕЛАЛА ЖЕНЯ

В тот день Женя была необычайно пасмурна и молчалива. Даже Соня, с которой у нее были теперь натянутые отношения, — заботливая Соня подошла к ней и спросила, не случилось ли что-нибудь?

Женя ответила, что все в порядке, просто ей чуточку нездоровится. Но это было не так.

В тот день Женя стояла перед выбором: уезжать или оставаться? Никогда еще в жизни не приходилось решать ей задачи, которая была бы сложней и мучительней этой.

Уезжать?

Оставаться?

Третьего не дано. Два выбора, две дороги.

Мать оставалась. Она решительно возражала против эвакуации. Она говорила, что немцы — не марсиане, они тоже люди. Она утверждала, что однажды уже пережила немецкую оккупацию — в восемнадцатом году на Украине, и все обошлось, за ней даже ухаживал один немецкий военный чин. Мать уверяла также, что немцы пробудут в городе не больше месяца: начнется же в конце концов наступление русских, не будут они оттягивать его до осени. Мать решительно заявила, что и Женя должна остаться.

«Хорошо, если я умру без тебя?» — спрашивала она Женю.

«Хорошо, если меня ранит бомбой или я погибну от холода?»

«Хорошо, если я отравлюсь от тоски по тебе?» — все спрашивала она.

«Хорошо, если Саша вернется без тебя?» — нашла она самое больное место.

И вот тогда-то по-настоящему и возникла эта задача: уезжать или оставаться?

Все вернулись из-под Валдайска, вернее, вернулись те, кто мог. Саша не возвратился.

Соня тогда сказала, что она, Женька, легкомысленная, она не любит Сашу. Из-за этого Женя надулась, перестала разговаривать с ней. Но подумала тайком, стесняясь самое себя: «А люблю ли действительно? Может, и не люблю?.»

Эта тайная мысль возмутила ее. Любит она. любит, и нечего в этом сомневаться!

Встреча с Костиком, та несчастная встреча в подвале, убедила ее окончательно: Костик потерял для нее всякое значение, она любит одного Сашу.

И все-таки оставаться в городе, который вот-вот захватят немцы, было страшно. Мать ничего не понимает, она судит о немцах по гражданской войне. Ведь это фашисты, изверги, страшные, ненавистные враги!

Ходить рядом с ними, жить среди них?!

Нет, это невозможно — глядеть на них! Нет, надо уезжать.

Уезжать?

А Саша? Он ведь вернется, вернется! И мать, она останется одна…

Остаться?

Она останется, а Саша уедет. Может, он уже уехал. Может, он вступил в ряды армии. Она останется, и придут немцы и потащат ее на допрос, и станут пытать — иголки под ногти, каленым железом — тело, дым, чад, страх, как в романе «Петр Первый»!

Уехать, уехать!