Дороги товарищей

— «Смерть пионерки». Сколько раз я тебе читала Багрицкого, а ты даже не спросил, кто написал, — грустно сказала Соня. — Мы читаем книги и не обращаем внимания на авторов.

— Багрицкого мы в школе изучали, что же спрашивать? Здорово пишет. Зажигательно.

— По тебе это мало заметно.

— Я в душе переживаю, — сообщил Аркадий.

— Ладно, я прочту тебе стихотворение… Оно называется «Кукла». Его написал поэт Дмитрий Кедрин.

— Что-о? — Аркадий был оскорблен. — Детские стихи. Почитай что-нибудь серьезное.

— Это — серьезное, Аркадий. Послушай.

Соня встала перед Аркадием, опустила голову и сказала:

Как темно в этом доме!

Тут царствует грузчик багровый…^[38]

Аркадий вздрогнул, с изумлением посмотрел на Соню и замер.

А Соня тихонько продолжала:

Под нетрезвую руку

Тебя колотивший не раз…

На окне моем — кукла.

От этой красотки безбровой,

Как тебе оторвать

Васильки загоревшихся глаз?

Соня глядела в пол. Губы ее чуть-чуть шевелились. Руки были опущены, пальцы медленно перебирали складки платья.

Что ж!

Прильни к моим стеклам

И красные пальчики высунь…

Пес мой куклу изгрыз,

На подстилке ее теребя.

Кукле много недель,

Кукла стала курносой и лысой.

Но не все ли равно?

Как она взволновала тебя!

Соня вздохнула, помолчала и негромко начала опять:

Лишь однажды я видел:

Блистали в такой же заботе

Эти синие очи,

Когда у соседских ворот

Говорил с тобой мальчик,

Что в каменном доме напротив

Красный галстучек носит,

Задорные песни поет.

Соня нетерпеливо тряхнула головой, будто отгоняя что-то, отшвыривая от себя. Ладошки ее и пальцы плотно прижимались к ногам:

Как темно в этом доме! —

гневно, с болью, но тихо, очень тихо повторила она.

Ворвись в эту нору сырую

Ты, о время мое!

Размечи этот нищий уют!

Аркадий глядел на чуткие пальцы Сони, не замечая, что руки его сжимаются в кулаки, локти напряженно упираются в колени. Губы Аркадия сдавливались.

Дорогая моя! —

с нежной горечью сказала Соня, по-прежнему не повышая голоса и не отрывая глаз от пола,—

Что же будет с тобой?

Неужели

И тебе между них

Суждена эта горькая часть?

Неужели и ты

В этой доле, что смерти тяжеле

В девять — пить,

В десять — врать,

И в двенадцать

Научишься красть?

Соня снова вздохнула, теперь облегченно, гордые, властные и почти торжественные интонации просочились в ее голос.

Нет, моя дорогая!

Прекрасная нежность во взорах

Той великой страны,

Что качала твою колыбель!

След труда и борьбы —

На руках ее известь и порох,

И под этой рукой

Этой доли

Бояться тебе ль?

Соня первый раз поглядела на Аркадия, подалась к нему всем телом, заговорила почти шепотом, страстно и требовательно:

Для того ли, скажи,

Чтобы в ужасе

С черствою коркой

Ты бежала в чулан

Под хмельную отцовскую дичь, —

Надрывался Дзержинский,

Выкашливал легкие Горький,

Десять жизней людских

Отработал Владимир Ильич!

Аркадий закусил нижнюю губу, лицо его непроизвольно перекашивалось и сжималось, как от боли Он отворачивался. Глаза у него загорались блеском, напоминающим солнечный свет на воде.

А Соня, глядя в лицо ему, с закипающим гневом говорила:

И когда сквозь дремоту

Опять я услышу, что начат

Полуночный содом,

Что орет забудлыга-отец,

Что валится посуда,

Что голос твой тоненький плачет, —

О, терпенье мое,

Оборвешься же ты наконец!

Аркадий, то ли простонав, то ли всхлипнув, вскочил со стула, неуверенным шагом подошел к окну, вцепился в подоконник рукой и прижал к стеклу горячую щеку. Соня повернулась, шагнула к нему, не подымая рук и не делая ни одного лишнего движения, грозным, и печальным, и в то же время ликующим голосом, которого не расслышали бы и в третьем ряду от сцены, дарила счастье и выносила последний приговор:

И придут комсомольцы,

И пьяного грузчика свяжут,

И нагрянут в чулан,

Где ты дремлешь, свернувшись в калач,

И оденут тебя,

И возьмут твои вещи,

И скажут:

— Дорогая!

Пойдем…

Аркадий зажмурил глаза и что было силы сжал рот.

Мы дадим тебе куклу.

Не плачь!

— Я не плачу, — с трудом разжимая губы, выдавил Аркадий. — Я не плачу. Я не плачу!

Плечи у него затряслись.

Соня молча стояла посредине комнаты, слушала, как давится слезами Аркадий, и по губам ее пробегала, то вспыхивая, то угасая, улыбка. В ней было и женское сознание своей силы, и добрая влюбленность девочки, и упоение жизнью, и ревнивая недоверчивость, и какая-то загадка, которая говорила, что так полна, сложна, не исчерпана и на десятую долю ее душа.

— Ладно, — сказал Аркадий. — Ладно. Я пошел. У меня дело.

Соня не остановила его. Она только попросила:

— Ты приходи… пожалуйста.

Пряча лицо, Аркадий вышел на балкон, махнул рукой ей и прыгнул вниз.

Она облокотилась о перила, молчаливо, покорно провожала его всепонимающим взглядом.

Он не обернулся — ни разу, как и тогда, в начале лета, но теперь-то Соня знала, что творится у него в душе!..

БОГАТЫЙ УЛОВ