Дороги товарищей

…Первая большая веха жизненного пути Бориса осталась за спиной: он выдержал последний школьный экзамен. Скоро он должен был получить свидетельство об окончании десятилетки — белый лист, обведенный золотой каймой. Он аккуратно сложит его вчетверо, запечатает в конверт, отнесет письмо на почту и будет, трепеща от волнения, ждать вызова из Тимирязевской академии.

Борис любил сидеть на диване, неподалеку от Шурочки, уткнувшейся в книгу. Вот и сейчас, придя из школы, он сел там же. Волнующие воспоминания проплывали в памяти Бориса.

Он увидел себя совсем крошечным мальчиком — в ботинках, черных чулках и синей матроске, в расшитой серебряными нитками тюбетейке^[42] на голове. Мама, одетая в свое лучшее шелковое платье, молодо отвечая на приветствия знакомых, вела его за руку в школу. Рядом семенила щебетунья Шурочка, отчаянно размахивая уже видавшим виды портфелем. Отец, не спеша подкручивая усы, шел сзади.

В памяти Бориса этот погожий сентябрьский день отпечатался так отчетливо, что юноша, казалось, помнил каждое слово, каждое новое знакомство в классе — их было так много!

Парту Борису облюбовала Шурочка. Положившись на опыт сестры, он сел на указанное ему место и стал с восхищением рассматривать класс — просторную, залитую солнечным светом комнату. Большая часть ее была занята тремя рядами сверкающих лаком парт. Впереди них стоял новенький высокий стол, а правее его возвышалась ослепительно черная доска на двух массивных ножках.

Класс показался Борису уютным, праздничным, и это первое впечатление от школы так и осталось у него на всю жизнь.

Помнится, вслед за Борисом в класс вошел мальчик в расшитой украинским узором рубашечке и тщательно выглаженных брючках. Его сопровождала взволнованная мама в шляпе с вуалью. Проводив малыша до середины класса, она опустилась перед ним на корточки, поправила ему рубашечку, горячо поцеловала в лоб.

— Будь счастлив, сынок!

Мальчик важно кивнул ей и направился к Борису.

— Здравствуйте. Вы чей? — сказал он.

— Я — Щукин, — вежливо ответил Борис.

Фамилия Бориса не удовлетворила мальчика.

— Ваш папа где работает? — бойко продолжал он.

— Папа — слесарь на заводе, — с достоинством сообщил Борис.

Он был совершенно уверен, что профессия отца — самая почетная. Однако мальчик высокомерно посмотрел на него.

— А мой папа прокурор Чесменска. Я Костик Павловский. Разрешите мне, я сяду ближе к окну: мне врачи прописали больше солнца.

Борис робко посторонился.

В класс вошел еще один ученик. Руки он держал в карманах брюк. Измятую кепку и букварь засунул под брючной ремешок так ловко, словно щеголял в таком виде не первый год.

Пока он неторопливо озирал четыре стены класса, Костик шептал Борису на ухо:

— Это ужасный драчун, уличный мальчишка Аркашка Юков! Опасайтесь его! Он в любую минуту может вас обидеть, даже сейчас.

Пророчество Кости не оправдалось. Юков молча сел сзади Павловского, положил книгу в парту и, подождав немного, небольно ткнул Костика кулаком:

— Это тебя привезли в легковухе?

— Да.

— Может, и меня покатаешь?

— Хорошо, — обрадовался благополучному исходу разговора Костик. — Только чтобы прилично вести себя…

— Ладно, чего там. По рукам, что ли?

После рукопожатия Юков счел нужным добавить:

— Если прокатишь по Центральному проспекту, никогда тебя пальцем не трону. А обманешь, одной затрещиной не отделаешься. Уж если я сказал — точка!

Это был чисто мужской разговор, и Щукин с уважением посмотрел на Юкова.

Эту сцену Борис помнил до мельчайших подробностей, хотя с тех пор прошло целое десятилетие.

Тот день был замечателен еще и тем, что Борис впервые увидел Анну Васильевну, учительницу. Она вошла неслышно, плавно и с доброй улыбкой, мягко проговорила:

— Здравствуйте, дети!

И опять-таки этот чудесный миг запомнился Борису на всю жизнь.

Вот она, Анна Васильевна, стоит перед глазами Бориса — высокая, торжественная, в свои шестьдесят лет статная, как девушка. Нежаркое сентябрьское солнце падает на ее седые волосы, и кажется, что голова учительницы обвита серебряным венком. Анна Васильевна два года назад умерла, но Борис еще до сих пор, проходя мимо ее домика, с надеждой поглядывает на окошко между двух кустов сирени… Она любила сидеть там в утренний тихий час, когда небо, покрытое пышными облаками, казалось низким и влажным, а воздух был чистым, пронизанным ночной свежестью. Крикливые, озорные мальчишки шли около ее окошка, степенно и вежливо кланялись. Даже Юков, отличавшийся непокорством и любивший противоречить, смотрел на учительницу влюбленными глазами.

Не любить Анну Васильевну было трудно, не уважать — совсем невозможно. Как же ее можно было не любить, не уважать! Ведь она — первая учительница, а первую учительницу, как первую любовь, не забывают до смерти.

Анна Васильевна обладала замечательной способностью понимать душу ребенка, мягко и ласково влиять на каждого ученика, каждому найти хорошее любимое дело.