Дороги в горах

— Ты вот что, девка! — Петр Фомич почувствовал, что у него дергается левое веко. — Сегодня же убирайся отсюда! Чтоб духу не было! Работать надо. Устраивайся там, у матери.

Нина ничего не сказала и даже глаз не подняла. Она обошла отца и устремилась к дому. Чулок на правой ноге спустился, сама вся мятая, сникшая, смотрит в землю…

Петр Фомич провожал дочь взглядом. Злость и жалость боролись в нем.

А Нина прибежала в свою комнату и, как была в пальто, туфлях, бросилась на постель, зарыдала. Плакала долго, содрогаясь. Потом, вся растрепанная, приподнялась, стянула с ноги замшевую туфлю на тонком каблуке и зло швырнула в угол. И опять повалилась на кровать, тупо глядя мокрыми глазами в потолок.

Глава двенадцатая

Геннадий Васильевич и Катя сидели в первом ряду. За их спиной, в зале, было темно, но лицо Кати мягко освещалось светом рампы. Из-за кулис вышла стройная смуглая девушка — медицинская сестра районной больницы. Пока баянист садился на стул и прилаживался, девушка чувствовала себя неудобно. Ей явно мешали руки, смущало слишком уж сильно декольтированное платье. Но вот звонким ручьем всплеснулась музыка, в нее органически влился голос девушки:

Выросла кудрявая,
Расцвела красавица,
Будто от метелицы
Вся белым-бела…

Зал, кажется, не дышал, покоренный нежным, проникновенным голосом. А девушке уже не мешали руки, и она совсем забыла о том, что на ней открытое платье. Голос ее то взлетал, то падал, и тогда снова брала за сердце музыка, в которой легко улавливались плеск и звон ручья, шорох весеннего ветра.

На ветру качается,
Солнцу улыбается.
— Здравствуй, моя яблонька!
Как твои дела?

Геннадий Васильевич слушает и незаметно посматривает на жену. Она вся подалась вперед. Глаза горят, на припудренных щеках проступает румянец. Катя то кивком поощряет пение, то недовольно морщится, а потом вдруг, очевидно, уловив в голосе девушки фальшь, вся передергивается и стучит кулаком по своему колену.

— Хороший, замечательный голос, но не поставлен. Поработать бы с ней, — говорит Катя, когда девушка в шквале аплодисментов неловко, но благодарно кланяется.

Геннадий Васильевич доволен. Не так легко и просто удалось ему затянуть жену на концерт.

Утром в кабинете Ковалева неожиданно появился Ермилов, сопровождаемый Клавой.

— Привет, Геннадий Васильевич!

— О, привет, привет, дорогой Сергей Осипович! — Ковалев встал. — А я уж собирался звонить.

— Зачем? Я знаю, когда приехать. — Ермилов бросил на стул обшарпанный портфель и старенький прорезиненный плащ. — Погодка-то, а? Благодать! Прет все как на дрожжах!

— Погода будто специально для кукурузы.

Ковалев с признательностью пожал маленькую, но сильную ладонь агронома, с которого Клава, стоя в конце стола, не спускала восторженных глаз. Он казался ей необыкновенным, а каждое его слово — глубоким, даже мудрым. А Ермилов, ничего не замечая, присел к столу, обмахнул соломенной шляпой потное лицо.

— Льстишь, Геннадий Васильевич. — Почему только для кукурузы нужна такая погода? А другие посевы?..

Вскоре они в стареньком «газике», позаимствованном Ковалевым у райкома партии, выехали смотреть кукурузу. Машина еще как следует не остановилась, а Ермилов уже сидел на корточках на краю трехгектарного участка на пологом солнечном склоне.

— Взошла! Взошла! — Он глянул снизу на Ковалева. Тот тоже опустился на корточки и вместе с Ермиловым смотрел на бледные шильца всходов.

— Все хорошо, Геннадий… — Ермилов, о чем-то задумавшись, молчал, потом добавил: — Васильевич. Прекрасно! Вот только…

Ермилов исколесил вдоль и поперек маленький участок, присаживался, копался в земле.

— Василич, корка… Подборонка. И немедленно. Завтра же!

Перед обедом шофер увез Ермилова в совхоз, к Зенкову. А Геннадий Васильевич попутно заглянул в летние лагеря, куда три дня назад перевели свиней.

Кажется, сегодня ничего такого не произошло, но Геннадий Васильевич чувствовал себя в приподнятом настроении. Он поинтересовался у Эркелей самочувствием Костика. Эркелей, польщенная вниманием, так вся и расцвела.

— Большой. С дедом друзья — водой не разлить. Я теперь не нужна стала. Даже обидно.

Обмениваясь шутками, они шли пастбищем. Свиньи крепли и поправлялись прямо на глазах. Сейчас они деловито срезали мягкую сочную траву, рыхлили пятаками черную землю, отыскивая коренья.

После обеда Геннадий Васильевич побывал в книжном магазине и купил там несколько брошюр по агротехнике возделывания кукурузы. В колхозе с прошлого года не было агронома. До этого агрономом работал Лапин. Пожилой и апатичный, он когда-то очень давно окончил шестимесячные курсы. Слабые знания и полное отсутствие любви к земле сделали Лапина человеком никчемным. И когда в прошлом году Лапин подал заявление с просьбой отпустить его на жительство в город, к сыну, Ковалев первым на заседании правления сказал: «Пусть едет! Много не потеряем».